Собрание сочинений - Лидия Сандгрен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На улице её встретил тёплый синий вечер, наполненный голосами и смехом, стрёкотом мопедов, стуком открывающихся окон, обрывками музыки. Она вышла из кафе ровно в тот момент, когда вдоль бульваров длинными жемчужными нитями зажглись круглые молочно-белые фонари.
* * *
На следующее утро из парижского пригорода отправился поезд на Копенгаген.
– Я очень надеюсь, что это Фредерика, – сказала Ракель. Мысль, что Фредерика может иметь ко всему какое-то отношение, посещала Ракель и раньше. Хотя, по большому счёту, все доводы в пользу этого исчерпываются словами Филипа и тем фактом, что Сесилия действительно доверяла датчанке. То есть всё вполне может быть правдой; впрочем, с той же вероятностью Ракель сейчас просто теряется в бредовых рассуждениях, пытаясь подогнать обстоятельства под собственные фантазии. Разве можно что-то знать наверняка?
– Альтернатив у нас всё равно нет. – Элис приподнял соломенную шляпу канотье и прикрыл ею лицо. – Ну, или мы ещё можем поехать в Берлин и случайно встретить её на улице. А что, отличный план. Плюс Фредерика всегда казалась мне подозрительной особой. – На последних слова Элис подавил зевок.
После вылазки на Сен-Жермен он вернулся поздно и сразу же начал рассказывать, как прошёл вечер. Он пытался проникнуть в подъезд дома, где жил папа, но дверь оказалась заперта. Тогда он нашёл старый дом Сержа Генсбура на рю де Верней и там выкурил сигарету пилигрима. Потом он просто гулял, съел кебаб, заблудился и вышел к Пантеону, где, как ему казалось, похоронен Жак Брель, но выяснилось, что нет. Потом он пил кофе в «Кафе де Флор», и официант там упорно говорил по-английски, что опровергало распространённое мнение о французских официантах. Примерно здесь Ракель уснула и проспала до утра, пока звонок будильника не пронзил её сознание страхом опоздать на поезд.
– Она наверняка ничего не знает, – сказала Ракель скорее для того, чтобы умилостивить судьбу, а не потому что в это верила.
– И мы это выясним, да?
Их мобильные звякнули одновременно. Сначала пришла эсэмэска с изображением какого-то дома на фоне назойливо-синего неба. Потом несколько отдельных сообщений:
Три недели в июле. Что скажете?
Море рядом. На пешем расстоянии от какого-то городка.
Элису: ты сможешь попрактиковаться во французском.
Общался с владельцем. Оч странный. Хочет ответ СЕЙЧАС погуглите Кассис
Элис вздохнул.
– Он тут хотел, чтобы мы отправились в Мачу-Пикчу и маниакально гуглил отели.
– Мне он об этом ничего не говорил.
– Это потому, что ты высказываешься в духе «зачем нам лезть на гигантский фаллический символ». А он, кстати, чуть не забронировал три билета в Перу. Мне кажется, ему некуда девать энергию. Ему нужно придумать какое-нибудь хобби.
– Он же занимается этой биографией Уоллеса.
– Если он её допишет, он реально не будет знать, куда грести дальше.
Сигнал сообщения раздался снова.
Поговорю с Густавом. Он наверняка тоже захочет поехать.
Или поближе к Парижу? Как добираться до континента?
Ракель удалила цепочку сообщений. За окном мелькали мосты и многоэтажные дома. Несколько месяцев назад совместный отпуск вызывал бы у неё энтузиазм, но сейчас это станет спектаклем в камерном театре. Папа нудит о каком-то адресе, где два месяца прожил Уоллес. Густав пьёт вино и читает газету. Элис невольно ломает комедию. И она, с застрявшим в горле криком.
Когда на вечеринке у Эллен парень-искусствовед из обычного любопытства расспрашивал её о Густаве – казалось, с тех пор прошла целая вечность, – Ракель была уверена, что хорошо знает собственного крёстного и может ответить на любой вопрос, не предав доверия. Теперь она сомневалась. Вся история утратила устойчивость, все точки крепления ослабли. Всё пришло в движение. Всему нужна переоценка. Отец и Густав дисквалифицированы, усердное молчание, пожатие плечами и победоносные улыбки лишили их права претендовать на правду. Сейчас она больше доверяла Филипу Франке, хотя видела его всего один раз, а их знала всю жизнь. Книга Филипа стала эпитафией утраченному. Признанием, что существует противоположность бессловесности и тишине. А те чемпионы исключительности, с которыми Ракель выросла, делали всё возможное, чтобы вообще не проронить ни слова.
Она вспомнила эпизод в Берлине, из тех, которые легко забыть, но этот в памяти закрепился. Сама по себе ситуация была вполне обычной. Густав выставлялся в этой его крутой галерее, и она пошла на вернисаж. Заметив её, он сказал ей несколько приветственных слов и отошёл поздороваться с кем-то ещё. Ракель осталась одна, вокруг были взрослые, дорого одетые и уверенные в себе люди. Ей захотелось тут же уйти, но странно было бы вообще не посмотреть на работы. Она встала на оптимальном расстоянии от картины с неясным размытым сюжетом, несколько раз моргнула. Глаза щипало от подступивших слез.
– Вы, видимо, Ракель?
Он представился как Стефан Веллтон, друг Густава. В нем всё было приятным: рукопожатие, британский акцент, низкий хрипловатый голос. По возрасту между пятьюдесятью и шестьюдесятью, редеющие седые волосы. Ракель заметила фотоаппарат, висевший на ремне через плечо, и Веллтон сообщил, что он фотограф.
– Lovely to meet you [231], – произнёс он. Похоже, он был в курсе подробностей её жизни. – Как идёт учёба? Что думаете о Берлине? – От его сдержанного вежливого внимания ей захотелось расплакаться. Он остановил проходившего мимо Густава и сказал:
– Я с большим удовольствием познакомился с твоей крестницей. – Густав что-то промямлил в ответ. Рука Веллтона так и держала его локоть, как бы не давая Густаву уйти. Ракель, переводя взгляд с одного на другого, лепетала, что картины потрясающие (она их едва увидела), но ей пора на вечеринку (явная ложь).
Следующим вечером Густав, как всегда, пригласил её на ужин. Долго рассказывал о выставке, но ни слова не сказал об этом Стефане. Как будто того не существовало. И чем дольше Густав о
