Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Послушайте… вы…
— Чего — я? Это ты послушай меня. Говорю — колет сердце. Или не будешь? Тогда я пойду.
Она закусила губу. Митька невольно сравнил ее губы с Иринкиными и подумал, что у Иринки красивее.
— Называйте меня на «вы», — тихо произнесла Елена Степановна. Выдернула из кармана халата стетоскоп. Затем решительно и резко сказала: — Снимите рубашку.
Долго и тщательно она выслушивала Митьку, не глядя ему в глаза. Затем приказала:
— Повернитесь на живот… Дышите… Так, теперь не дышите…
Помяла пальцами кожу на лопатке, куда позавчера сделала укол, и встала:
— Одевайтесь.
Митьке ничего не оставалось, как подняться с койки.
«Вот как это, оказывается, кончилось, — думал он, одеваясь. — Теперь надо оправдываться. И сказать: „Извините, раньше убегал от вас, а теперь сам пришел…“» Но все это теперь Митьке казалось тем более неумным, неуместным, слащавым. И она, конечно, не поверит, не откликнется на это. Но ведь есть, наверное, такие слова, которым бы она поверила, на которые откликнулась. Откликнулась бы, это Митька знает, чувствует… Вон пальцы-то подрагивали. И сейчас еще взглянуть боится…
Елена Степановна действительно стояла, отвернувшись, у окна, смотрела на улицу. Митька надел валенки, натянул пиджак, взялся за тужурку. Уйти так было неудобно, просто невозможно, а она молчала.
Митька потоптался у порога и спросил:
— Как он… Смирнов? Ничего доехал?
Она не ответила. Митька подождал-подождал и усмехнулся:
— Тогда прогоняйте, что ли.
— Уходите, — тихо сказала она.
И вдруг Митька, снова став самим собой, прямо без всякого смущения, сказал:
— Слушай, Лена-Елена… Я ведь, надо понимать, не зря притопал сюда. Прокатимся на лыжах, а? Время еще раннее, больных нет. А вечером в кино сходим. Там, возле клуба, я афишку видел…
Она резко обернулась. Щеки ее, казалось, распухли, вздулись от внутреннего огня. («Э-ге-ге-ге! — чуть даже не присвистнул в эту секунду Митька. — Да ты, Лена-Елена, еще невиннее, чем я предполагал!»)
— Послушайте! — воскликнула она. И вдруг (этого Митька никак уж не ожидал) всхлипнула раз, другой и, опустив голову, зажав руками щеки, спросила у кого-то сквозь слезы: — Ой… Что же это происходит со мной?
И, согнувшись, как от боли, убежала в свой кабинет, захлопнув дверь.
Митька постоял-постоял, шагнул к этой двери. Он хотел уже приоткрыть ее, но услышал за дверью частое дыхание и понял, что девушка прижимает ее спиной.
«Отгородилась…» — усмехнулся он и, неслышно ступая, вышел из медпункта.
Со станции Митька вернулся в хорошем расположении духа. Лыжи он снял возле калитки, занес в сенцы, с грохотом бросил их в угол. Кое-как обмел заснеженные валенки, вошел в кухню.
— Здравствуй, мама! Чего пожрать бы…
Степанида возилась с квашней. Руки ее были чуть не по локоть в муке.
— Господи, где же ты пропадал чуть не до обеда? — проговорила она, вытирая их.
— Так… На свидание ездил. К одной образованной женщине.
Степанида вскинула брови. Спросила осторожно:
— Что это за женщина такая?
— Есть, есть одна тут, — небрежно сказал Митька, заглядывая в стоящую на шестке кастрюлю.
— Да погоди ты. Сейчас накормлю. — Степанида откинула заслонку, взяла ухват. — Остыло уж, поди. На завтрак я лапшу варила.
Митька прошел к умывальнику, сполоснул руки.
— А тут председатель, сказывал отец, растереть тебя собирается…
— Ну! — ухмыльнулся Митька. — За что это?
— Да уж чего ты, сынок, все напоперек им делаешь?
— Кому это я напоперек? — Митька сел за стол, пододвинул к себе налитую чашку.
— Как же — кому!.. Чего его дразнить, Захара-то? Председатель все же… С трактора ссадить грозится ведь… Мало, говорит, всяких штучек выбрасывает, еще сегодня на работу не вышел. И ссадит. А чего хорошего?
— Ну да! — И Митька даже скривил губы. — Пусть поищет такого тракториста еще…
— Ох, Митенька…
— Да не охай ты, — рассердился Митька.
И Степанида притихла.
Митька хлебал теплую лапшу. И по мере того как убывало в чашке, настроение его снова улучшалось.
— Дай-ка там кислого молочка, что ли, еще, — весело сказал Митька.
Пока мать ложкой накладывала из большой эмалированной миски густой, как сметана, варенец, он вылез из-за стола, глянул в настенное зеркало, подергал себя за чуб. Подмигнул сам себе: «Вот так, уважаемая гражданка Шатрова. Подумаешь, дурак! Подумаешь, не видел еще таких! Всяких я видел! Митька не будет слюни распускать перед тобой. Митька не пропадет. Пускай эта докторша не пошла сегодня со мной на лыжах кататься. Придет время — бегом за мной кинется. Эта про Зинку ничего не знает. Да коль и узнает… Не все же такие разборчивые. Вот тогда-то похлопаешь глазами, в кровь искусаешь свои красивые губки…»
Но при воспоминании об Иринкиных губах опять сдвинул брови: черт, губы-то у нее в самом деле получше, посочнее, что ли…
— Пей, Митенька, — сказала Степанида и поставила на стол полную кружку варенца. И осторожно опять спросила: — А женщина эта кто такая?
— Ну, мать… — недовольно буркнул Митька, все еще стоя у зеркала. — Хорошая женщина.
— Кто же она? Где работает?
Митька не ответил. Степанида почувствовала, что ее вопросы не понравились сыну, проговорила обиженно:
— От матери-то чего таиться? Мать больше тебя прожила, кое в чем разбирается…
— Сам я как-нибудь разберусь, — сказал Митька сухо.
— В молодости все так думают… Да… женишься раз, а плачешь целый век…
— Слушай, мать… Отвяжись, ради бога! Ни о какой женитьбе и мысли не держу пока.
Степанида сложила руки на груди, поджала губы.
Она чувствовала и знала — сын любил ее, и поэтому не понимала, отчего же он так бывает груб порой, почему его так раздражают иногда ее слова, ее забота и нежность?
А все было очень просто. Вожжи, которыми Фрол отхлестал когда-то жену, до сих пор висели на стене. Фрол убирал их только на время побелки. Но едва Стешка кончала
