Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

3-е письмо с отрывком «Куликова поля».

Оля, прости — все прерываю. Читай, спустя, сразу. Больше не буду прерывать т_о_б_о_й. Все — ты, каждый миг — ты!

Оля, неужели ты у этого «батюшки»-молокососа будешь исповедоваться?! Какие это па-стыри! Были, твой папочка! У таких — профанация. Это — карьеристы, через Евлогия609!

145

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

5. II. 42

Мой дорогой, мой милый Ваня!

Ужасно изорвалось все сердце: и за тебя — за твои тревоги обо мне, и за всю «запутанность»; — и так все время рвусь тебе писать, а как назло не удается. Подумай — негде. У меня холод, мыши (последнее съели одеяло, 2 простыни и еше байковую подкладку на матрасы), а в остальных комнатах я никогда не одна, а хотелось бы спокойно, надолго сесть за письмо. Пишу урывками. Душа вся изныла. Ваньчик, я получила твое письмо от 24-го на меня («р_а_з_у_м_н_о_е»), с «предостереганиями» в решении и т. д. гораздо раньше, чем те, что на С. были посланы. С. застрял у нас из-за заносов снежных — не проехать на автомобиле было. Когда я получила это «разумное», то у меня поднялось странное чувство и я тебе о нем писала (не послала). Мне показалось, что ты испугался меня, что ты вначале, в письме от 23.I, на которое ты ссылаешься, хотел меня заверить, что не «гнушаешься» мной и как яркий пример этого, снова стал говорить о нашей общей жизни, но что потом ты испугался меня, испугался возможности моей «измены» тебе, «порханья». И оттуда эти: «считайся и со своими свойствами», «может быть начнешь снова искать», и (в еще раньшем одном письме) «и я смущаюсь, мне страшно». Я тогда это последнее не могла понять, — почему и чего страшно. Я оставила письмо лежать до прихода от 23.I. Когда я получила все (4), то вижу, милый Ваня, что 24.I ты был все еще, или снова чем-то уязвлен. Правда ведь? М. б. мое письмо опять тебя растревожило, или думы? Ванечек, одно еще меня задавило болью тупой в твоем письме от 24-го; — это, что ты говоришь: «может быть пока не надо порывать окончательно с А., чтобы не отрезать пути обратно»? Ваньчик, ты понял это? Что это мне? Я никогда, мой друг, никого не придерживала и не придерживаю «на всякий случай», «про запас». Для этого надо быть какой-то совсем иной, да и партнера уж очень мало уважать, по-человечески относиться. Я этого бы не могла. И если я не ушла от А., то не потому, что мне _н_е_к_у_д_а. Я бы не побоялась труда. Я же писала, что хотела на пробу поотойти от дома. Я не сделала этого, т. к. не нашла ничего, но это не значит, что некуда. Я всегда могла бы уйти, но тут те соображения, вернее, та мука, о которой я так давно писала уже!

И вот еще что: я никогда (* м.б. ты не поймешь меня, — огорчишься, подумав, что мало бы любила. Но это не так. Я, м. б., умерла бы с горя, от любви к тебе, но семьи бы не смогла нарушить, если бы таковая была. Это уж просто мой характер. Но у меня нет ни семьи, ни такого великого брака…) бы не разрушила брака-Таинства, для кого-нибудь _д_р_у_г_о_г_о_ и тем более для «порханья». — Понимаешь? Если бы мой брак с А. был _Б_р_а_к_о_м-Таинством, то при всей любви моей даже и к тебе (сердцу ведь приказать нельзя, — себя сдержать можно, но сердце мое полюбило бы тебя все равно, будь я даже в _Б_р_а_к_е, ибо ты — моя Душа!), при всей трагичности этого положения, я бы не расторгла Брака-Таинства. Ты пойми меня, друг мой, что это уж такое свойство души моей, — я измучилась бы.

И если я все же сочла возможным тебе «открыться» и затем так писать, как я писала, то это только потому, что совестью моей, душой моей знаю, что я могла это сделать. Без укоров совести!

Ибо _Б_р_а_к_а, брака-Таинства, того брака, который я бы не решилась разбить, — у меня с А. _н_е_т_у.

Говорю это не потому, что хочу этого, что тобой увлечена, но потому, что это действительно так и есть. Причины, удерживающие меня все же тут — другие, — ты знаешь, как все сложно. Но иногда мне все же думается, что состояние, в котором я пребываю, становится еще сложнее всего прочего и тогда я, в порыве этих дум, тебе писала, что кажется решилась бы на «просто убежать, уехать к тебе и остаться». Я, видно, много тебе писала такого, в письме от 1.I. и т. д. И мне, конечно, было больно, что ты _н_и_к_а_к_ на это все не отозвался. Я даже точно не помню что писала, но сердце знало, что много было и боли, и любви, и ласки, и… вопросов. И ты до-лго не сказал ничего… Это _н_ы_л_о.

И вот ты вспомнил мне письмо 2-го окт. Мне показалось, что им, этим от 2-го окт., ты себя «ограждаешь». Не знаю, м. б. не верно все это. И знаешь, Ваня, что всего вернее и… безнадежнее? Это: сколько бы мы о том не толковали, кто из нас встречи хочет, и кто нет и т. п., — все равно это не в наших силах, не в нашей власти. Мы м. б. напрасно тревожим друг друга всем этим. Ты, правда, можешь считать — я по всей, по всей вероятности н е приеду. Я не смогу приехать. Мне ведь так же, как и тебе, трудно, или невозможно получить визу. Ты мне зло заметил, что тебе «не так легко разъезжать, как голландцам». Но это не верно. Мы же в этом все уравнены теперь. Разницы никакой. Только та, что женщине еще труднее дают. На ярмарку я не поеду. Тоже потому, что не могу. Кстати: разве такой грех, что я сказала «месса»? Ты же тоже иногда некоторые слова говоришь по-французски, но это все ерунда.

Ванечка, мой родной, ты все еще меня не видишь, не той видишь. Я не небесная, но самая простая, но не плохая, как ты рисуешь. Не для того, чтобы «обсуждать» твое «разумное» письмо от 24.I, но для уяснения тебе меня: что мне что-то бы могло «не приглянуться», «захотела бы в свой уют-удобство». Ваня, трудно мне говорить даже, когда так все наоборот! Мои удобства?! 1) ты их,