Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам

Ламарк

Был старик, застенчивый, как мальчик,Неуклюжий, робкий патриарх…Кто за честь природы фехтовальщик?Ну конечно, пламенный Ламарк.

Если всё живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим,Прошуршав средь ящериц и змей,По упругим сходням, по излогамСокращусь, исчезну, как Протей.

Роговую мантию надену,От горячей крови откажусь,Обрасту присосками и в пенуОкеана завитком вопьюсь.

Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Он сказал: природа вся в разломах,Зренья нет – ты зришь в последний раз.

Он сказал: довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.

И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны,И продольный мозг она вложила,Словно шпагу, в темные ножны.

И подъемный мост она забыла,Опоздала опустить для тех,У кого зеленая могила,Красное дыханье, гибкий смех…

7–9 мая 1932

«Когда в далекую Корею…»

Когда в далекую КореюКатился русский золотой,Я убегал в оранжерею,Держа ириску за щекой.

Была пора смешливой бульбыИ щитовидной железы,Была пора Тараса БульбыИ наступающей грозы.

Самоуправство, своевольство,Поход троянского коня,А над поленницей посольствоЭфира, солнца и огня.

Был от поленьев воздух жирен,Как гусеница на дворе,И Петропавловску-Цусиме –«Ура» на дровяной горе…

К царевичу младому Хлору –И – Господи, благослови! –Как мы в высоких голенищахЗа хлороформом в гору шли.

Я пережил того подростка,И широка моя стезя,Другие сны, другие гнезда,Но не разбойничать нельзя.

11–13 мая 1932, 1935

«О, как мы любим лицемерить…»

О, как мы любим лицемеритьИ забываем без трудаТо, что мы в детстве ближе к смерти,Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдцаНевыспавшееся дитя,А мне уж не на кого дуться,И я один на всех путях.

Линяет зверь, играет рыбаВ глубоком обмороке вод –И не глядеть бы на изгибыЛюдских страстей, людских забот.

Февраль – 14 мая 1932

«Вы помните, как бегуны…»

Вы помните, как бегуныВ окрестностях ВероныЕще разматывать должныКусок сукна зеленый,И всех других опередитТот самый, тот, которыйИз песни Данта убежит,Ведя по кругу споры.

Май 1932 – сентябрь 1935

«Увы, растаяла свеча…»

Увы, растаяла свечаМолодчиков каленых,Что хаживали вполплечаВ камзольчиках зеленых,Что пересиливали срамИ чумную заразуИ всевозможным господамПрислуживали сразу.

И нет рассказчика для женВ порочных длинных платьях,Что проводили дни, как сон,В пленительных занятьях:Лепили воск, мотали шелк,Учили попугаевИ в спальню, видя в этом толк,Пускали негодяев.

22 мая 1932

Импрессионизм

Художник нам изобразилГлубокий обморок сирениИ красок звучные ступениНа холст, как струпья, положил.

Он понял масла густоту;Его запекшееся летоЛиловым мозгом разогрето,Расширенное в духоту.

А тень-то, тень – всё лилове́й!Свисток иль хлыст как спичка тухнет.Ты скажешь: повара на кухнеГотовят жирных голубей.

Угадывается качель,Недомалеваны вуали,И в этом сумрачном развалеУже хозяйничает шмель.

23 мая 1932

«Там, где купальни-бумагопрядильни…»

С. А. Клычкову

Там, где купальни-бумагопрядильниИ широчайшие зеленые сады,На Москве-реке есть светоговорильняС гребешками отдыха, культуры и воды.

Эта слабогрудая речная волокита,Скучные-нескучные, как халва, холмы,Эти судоходные марки и открытки,На которых носимся и несемся мы,

У реки Оки вывернуто веко,Оттого-то и на Москве ветерок.У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,Оттого на Яузе утка плывет.

На Москве-реке почтовым пахнет клеем,Там играют Шуберта в раструбы рупоров,Вода на булавках, и воздух нежнееЛягушиной кожи воздушных шаров.

Май 1932

Батюшков

Словно гуляка с волшебною тростью,Батюшков нежный со мною живет.Он тополями шагает в замостье,Нюхает розу и Дафну поет.

Ни на минуту не веря в разлуку,Кажется, я поклонился ему:В светлой перчатке холодную рукуЯ с лихорадочной завистью жму.

Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.И не нашел от смущения слов:Ни у кого – этих звуков изгибы…И никогда – этот говор валов…

Наше мученье и наше богатство,Косноязычный, с собой он принесШум стихотворства и колокол братстваИ гармонический проливень слез.

И отвечал мне оплакавший Тасса:Я к величаньям еще не привык;Только стихов виноградное мясоМне освежило случайно язык…

Что ж! Поднимай удивленные брови,Ты, горожанин и друг горожан,Вечные сны, как образчики крови,Переливай из стакана в стакан…

18 июня 1932

Стихи о русской поэзии

I. «Сядь, Державин, развалися…»

Сядь, Державин, развалися,Ты у нас хитрее лиса,И татарского кумысаТвой початок не прокис.

Дай Языкову бутылкуИ подвинь ему бокал.Я люблю его ухмылку,Хмеля бьющуюся жилкуИ стихов его накал.

Гром живет своим накатом –Что ему до наших бед? –И глотками по раскатамНаслаждается мускатомНа язык, на вкус, на цвет.

Капли прыгают галопом,Скачут градины гурьбой,Пахнет городом, потопом,Нет – жасмином, нет – укропом,Нет – дубовою корой.

II. «Зашумела, задрожала…»

Зашумела, задрожала,Как смоковницы листва,До корней затрепеталаС подмосковными Москва.

Катит гром свою тележкуПо торговой мостовойИ расхаживает ливеньС длинной плеткой ручьевой.

И угодливо-покатаКажется земля – пока,Шум на шум, как брат на брата,Восстает издалека.

Капли прыгают галопом,Скачут градины гурьбойС рабским потом, конским топомИ древесною молвой.

III. «Полюбил я лес прекрасный…»

С. А. Клычкову

Полюбил я лес прекрасный,Смешанный, где козырь – дуб,В листьях клена – перец красный,В иглах – еж-черноголуб.

Там фисташковые молкнутГолоса на молоке,И когда захочешь щелкнуть,Правды нет на языке.

Там живет народец мелкий,В желудевых шапках все,И белок кровавый белкиКрутят в страшном колесе.

Там щавель, там вымя птичье,Хвой павлинья кутерьма,Ротозейство и величьеИ скорлупчатая тьма.

Тычут шпагами шишиги,В треуголках носачи,На углях читают книгиС самоваром палачи.

И еще грибы-волнушкиВ сбруе тонкого дождяВдруг поднимутся с опушкиТак – немного погодя…

Там без выгоды уродыРежутся в девятый вал,Храп коня и крап колоды,Кто кого? Пошел развал…

И деревья – брат на брата –Восстают. Понять спеши:До чего аляповаты,До чего как хороши!

3–7 июля 1932

«Дайте Тютчеву стреко́зу…»

Дайте Тютчеву стреко́зу –Догадайтесь, почему.Веневитинову – розу,Ну а перстень – никому.

Баратынского подошвыРаздражают прах веков.У него без всякой прошвыНаволочки облаков.

А еще над нами воленЛермонтов – мучитель наш,И всегда одышкой боленФета жирный карандаш.

Май 1932

К немецкой речи

Б. С. Кузину

Freund! Versäume nicht zu leben:Denn die Jahre fliehn,Und es wird der Saft der RebenUns nicht lange glühn!

Ewald Christian Kleist[3]

Себя губя, себе противореча,Как моль летит на огонек полночный,Мне хочется уйти из нашей речиЗа всё, чем я обязан ей бессрочно.

Есть между нами похвала без лестиИ дружба есть в упор, без фарисейства,Поучимся ж серьезности и честиНа Западе у чуждого семейства.

Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.

Еще во Франкфурте отцы зевали,Еще о Гёте не было известий,Слагались гимны, кони гарцевалиИ, словно буквы, прыгали на месте.

Скажите мне, друзья, в какой ВалгаллеМы вместе с вами щелкали орехи,Какой свободой вы располагали,Какие вы поставили мне вехи?

И прямо со страницы альманаха,От новизны его первостатейной,Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,Как в погребок за кружкой мозельвейна.

Чужая речь мне будет оболочкой,И много прежде, чем я смел родиться,Я буквой был, был виноградной строчкой,Я книгой был, которая вам снится.

Когда я спал без облика и склада,Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.Бог Нахтигаль, дай мне судьбу ПиладаИль вырви мне язык – он мне не нужен.

Бог Нахтигаль, меня еще вербуютДля новых чум, для семилетних боен.Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

8–12 августа 1932

Ариост