Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Карел Ванек

То, что Швейк говорил правду, видно из следующего: в 1917 году я ехал из Москвы через Пензу в пассажирском вагоне. Во мне узнали иностранца, спросили, не из пленных ли я; многие хвалили австрийцев и особенно одного, что год тому назад обходил вагоны пассажирских поездов и экспрессов, утверждая, что его поезд ушёл, а он остался; он рассказывал, что чехи любят царя, что они помогут России выиграть войну, чтобы победа над Германией была полная, что он из Праги, что Кирилл и Мефодий были его прадедушками и что он человек православный.

– Это был милый человек, славный, хороший солдат, – добавляли они со вздохом.

Это, конечно, был не кто иной, как бравый солдат Швейк.

Через год после этого я ехал на Кавказ в одном купе второго класса с одной старой, ужасно безобразной еврейкой. Она была больна, ехала туда лечиться, и я ей в дороге, продолжавшейся два или три дня, оказывал различные мелкие услуги, принося ей чай и разные покупки из железнодорожных лавочек.

Она была мне глубоко благодарна и затем по-немецки рассказала:

– У Воронежа три года тому назад ехал со мною также один австрийский солдат, это был удивительный человек. Он в коридоре, думая, что я его не слышу, сказал про себя, что такую красавицу он ни разу не встречал и что ничего бы не имел против того, чтоб сойтись с нею. Такой он был добряк, с голубыми глазами, европейского образования. Он был элегантен, даже когда произносил неприличные выражения. Я ему тогда помогла, дала два рубля. Нам всегда было жалко немцев и австрийцев. Эти люди, конечно, лучше, чем вот эта русская святая серая скотинка.

Ясно, что в данном случае речь шла не о ком ином, как о Швейке.

Наконец они приехали в Пензу, и их поезд остановился в тупике, позади огромного вокзала. Остановились и стояли. Получили щи и, как обычно, гречневую кашу, которую уже никто не стал есть. Они вылезали из вагонов, таскали воду, одни брились, мылись так, что глаза их наливались слезами, другие вылезали на площадь перед вокзалом, снимали рубашки и били насекомых, которые прямо с них сыпались. Они как бы пробуждались от мёртвого бездействия и неподвижности, и у всех появлялись попытки снова начать жить по-человечески. Нашлись и такие изобретательные люди, которые из куска железа мастерили себе тазы, носили в них воду и пытались стирать. Когда же почувствовали на себе выстиранную рубашку, у них прибавилось отваги. Они стали бродить по вокзалу, а некоторые смельчаки отправлялись и в город. Нашлись даже и такие, у которых остались ещё австрийские деньги, которые они тут же в Пензе выменивали, и это обстоятельство привлекло большое количество евреев, которые обходили поезд, держа в руке рубли и предлагая обмен. Они зарабатывали на этом, но при незначительном количестве клиентов особенно поживиться не могли.

Швейка, набравшего полный карман медных монет, – по одной, две и три копейки, и немного серебряных – десяти и двадцатикопеечного достоинства и даже несколько полтинников, из города к поезду привёл патруль. Сопровождаемый солдатами, он пришёл сияющий, удовлетворённый, держа в одной руке жареного гуся, а в другой варёную курицу и издали улыбался Мареку, который снова беспокоился за Швейка, полагая, что с ним случилось несчастье.

– Гм, да тут неплохо, я был на площади, а там как раз ярмарка, по-ихнему

– базар, и вот это все я там накупил. Гусь – полтинник, курица – пятнадцать копеек. Ползайца – десять копеек, это у меня под шапкой. В мешке у меня чай, махорка, за тридцать пять копеек купил новый чайник. Россия хорошая.

И, кланяясь приведшим его солдатам, он подал им руку и поблагодарил.

– Спасибо, хорошо, дошли благополучно. Вот вам, молодцы, на дорогу.

Он дал каждому по паре папирос, свои покупки отдал под охрану Марека и пошёл на вокзал, где возле железнодорожных путей стоял ряд недостроенных деревянных бараков.

Здесь на сломанных досках красовались подписи всех тех пленных солдат, что здесь проезжали, и пленные из эшелона Швейка дополняли своими именами этот список. Они слюнили доски и чернильным карандашом увековечивали свои имена.

«Ян Голан, Лгота Коубалова, ј6, п. Милешов у Седльчан. Инф. полк ј 11, 4 пехотный батальон, 12-я рота. Привет товарищам с дороги в Сибирь!»

Швейк принялся за чтение надписей, рассказывая:

– Этого Гонца из Высокого Мыта я не знаю, а этого Арношта Катца с Кременчовской улицы, кажется, знаю. Это будет сын того Альфреда Катца, что покупал заячьи шкуры и был посажен в тюрьму за подделку кредиток. С Драгокупилом я ходил в школу, но это не тот. А вот этот из одиннадцатого ландвера[2], а тот был в тридцать шестом в Болеславе; его отец содержал там пивную. Шуберт из Костомлат у Нимбурга один раз купил у меня собаку.

Больше он никого из знакомых не нашёл, несмотря на то что добросовестно прочитал все надписи. Затем разыскал пустое место и на нем тоже написал: «Здесь собственноручно подписался Иосиф Швейк, рядовой 11-й роты 91-го полка, когда на своём пути в русском позорном плену в это место попал. Да здравствует Ф. И. 1-й», Однако он своей подписью не был доволен, когда посмотрел на неё издали. Он вернулся и к словам «Ф. И. 1-й» добавил: «Вместе со мной едет также Марек. Мир праху его!»

На ночь всех их согнали солдаты в вагон и заперли. Ночью к ним прицепили паровоз, и утром, когда они ещё спали, вагоны уже грохотали по железным колеям. Проснувшись, они начали спорить, куда их везут. Одни утверждали, что в Сибирь, ссылаясь на надписи на бараках, другие утверждали, что едут не на север, а на юг. Переполох охватил всех, когда выяснилось, что они едут по тем самым местам, мимо которых уже ехали, то есть едут назад! Об этом свидетельствовали неопровержимые факты. Те, которые во время хода поезда сидели в дверях и осматривали окрестности, деревни и вокзалы, учитель, который записывал и контролировал названия станций, – все утверждали в один голос, что едут назад. А когда остановились, то определённо выяснилось, что на этой же самой станции они день тому назад обедали.

Карты России не было, и её географию и расположение городов мало кто знал на память. Уверенность в том, что они действительно едут назад, что они возвращаются, способствовала распространению с быстротою молнии слуха:

– Заключён мир, и мы едем домой! Это открытие, из всех до сих пор сделанных, было самым радостным, и его последствия сказались на ближайшем вокзале. Все взялись за стирку, повытаскивали иголки, нитки, началась генеральная починка одежды. Затем вынимали из карманов белые звёздочки и приспосабливали их на воротнички. Если бы престарелый монарх в этот день видел своих бравых солдат, то его сердце запрыгало бы от радости. Унтер-офицер отдавал свою рубашку, которая у него была в запасе, фельдфебелю, фельдфебель отказывался от обеда в пользу кавалериста, который дал ему новую фуражку взамен его старой, промасленной.

– Ты ведь знаешь, кто я, – говорил он при этом, – как только приедем в Австрию, я тебе этого не забуду. Эй, ребята, мы должны вернуться солдатами, необходимо смыть наш позор.

Когда впоследствии они встретились на одной из станций с эшелонами других пленных, которых везли к Пензе и которые поэтому не знали ещё ничего о «мире», то отправились к ним обменивать сапоги, брюки, шапки, блузы, прибавляя к этому дневную порцию хлеба.

Утверждению Марека о том, что если бы и заключили мир, то их не могли бы так сразу направить домой, что перед всяким миром бывает перемирие, о котором они должны были бы слышать, хотя бы от русских солдат, никто не придавал значения. Сам учитель поддался настроению и обменивал все, что можно, стараясь придать своему внешнему виду более человеческий образ.

– Солдаты, крестьяне, батраки, рабочие, извозчики вернутся такими, что их никто не узнает. Что бы подумали обо мне в полку?

И только один Марек предвидел, что где-нибудь на узловой станции их переведут на другую линию. Швейк, вместе с несколькими боснийцами, тоже не принимал участия во всей этой лихорадочной суёте. На одном из вокзалов Швейк исчез на продолжительное время. Возвратился он печальный и задумчивый.

– Я хотел со станции телеграфировать царю, чтобы он приказал вернуть три мои медали – сигнум лаудамус, но они меня выгнали из конторы. От огорчения я купил на эти деньги студня, – добавил он после некоторого раздумья, подавая Мареку кусок густого, похожего на клей и вонючего студня, из которого торчали наружу свиная щетина и коровья шерсть. – Я не повезу в Прагу ни копейки, – решительно сказал Швейк, шаря по своим карманам. – Все, что не проедим в России, пропьём в трактире в Галиче. Черт возьми, что за дураки русские: воюют, а у самих нет даже капли водки.

Так тонко Швейк выразил свою тоску по алкоголю и определил своё трезвенное поведение в России, стране водки, которая во время войны запретила производство этого освежающего напитка.

Они опять ехали и опять проверяли свой путь. Не было сомнения в том, что они сдут назад, к Киеву. На каждой станции Швейк выходил из вагона и покупал все, что можно было найти в буфете. Он приносил булки, фрукты, колбасу, огурцы, помидоры, сало, лук, и они с Мареком плотно закусывали, не обращая внимания на завистливые взгляды своих спутников.