Златоцвет - Зинаида Гиппиус

Стол давно накрыт к завтраку… И простудится еще Геничка, в кабинете сегодня не топили. Всех бы этих студентов подобру-поздорову… И чего ходят? Ведь праздники, занятий в университете нет, всякому хочется отдохнуть, а они все равно покою не дают… Геннадий Васильевич, да Геннадий Васильевич… То да это… Добротой его бесконечной пользуются…

В глубине души Агриппине Ивановне льстила популярность сына среди студенческих кружков. К его занятиям, к его уму и деятельности она относилась с убежденным благоговением. Но когда студенты заставляли Геничку спорить в холодной комнате, что угрожало его здоровью, Агриппина Ивановна сердилась и сквозь гордое удовольствие…

Последнее время она казалась слегка возбужденной и взволнованной. Между нею и Геничкой не было еще разговора, но она многое угадывала и многое предчувствовала.

Дверь из кабинета в прихожую, наконец, отворилась, и три молоденьких студента вышли, сопровождаемые Геннадием Васильевичем.

— Так, пожалуйста, Геннадий Васильевич, не обманите нас, — просил самый тоненький, с бледным девичьим личиком, надевая узкое пальто. — Ежели вы не придете, то что же это? Преполовенский и читать реферата своего не будет. Нам, главным образом, важны ваши возражения, вы объясните нам, почему, как вы сказали прошлый раз, психология не может получать своего материала ниоткуда, кроме внутреннего опыта…

— Позволь, позволь, — перебил другой, как видно очень горячий, уже успевший надеть пальто. Белокурые, соломенного цвета волосы его растрепались, лицо было красно. — Ты совсем не о том. Это само собою, но у нас должны быть, главным образом, интересные прения по другому поводу. Реферат Преполовенского несомненно затрагивает дело. Основное положение Геннадия Васильевича какое? Какое? А вот какое: дух с его формами восприятия познания — есть то начало, из которого объясняется внешний мир, и на этом именно начале во все времена стояла философия. Я же имею на это возразить…

Осталось неизвестным, что имел возразить пылкий студент, потому что громкий, какой-то неумелый звонок прервал его речь. Звонила непривычная рука, не рассчитавшая усилия.

Студент остановился на полслове. Агриппина Ивановна вздрогнула за своим вязаньем, хотя обрадовалась, что уйдут, наконец, несносные студенты.

Геннадий Васильевич, после секундного испуга, снял крюк. На пороге стояла Валентина Муратова, немного смущенная, красная от мороза и ожидания.

— Здравствуйте, Геннадий Васильевич, — проговорила она, протягивая руку молчавшему Кириллову. — Агриппина Ивановна дома?

Кириллов засуетился.

— Пожалуйста, пожалуйста, мама дома… Она будет так рада…

Студенты, увидав высокую даму, одетую пышно (чуть ли даже не услыхав запах Irab-apple [8]), сочли за лучшее молча ретироваться и, захватив шапки, теснясь в дверях, юркнули вон. Хозяину было не до них.

Валентина Сергеевна приехала в Москву неделю тому назад и остановилась в гостинице «Европа» на Театральной площади. В эту неделю она почти каждый день видела у себя Кириллова, они вместе гуляли и ходили в театр. Но один раз Геннадий Васильевич приехал к Валентине рано, после двенадцати, и в сопровождении своей матери. Валентина Сергеевна была изумлена, поражена, даже удручена этим визитом. Она знала, что старуха никуда не выезжает, и не понимала, почему Агриппина Ивановна оказывает ей такую честь. Ее стала мучить мысль, что, может быть, ей почему-нибудь следовало первой поехать познакомиться с madam Кирилловой — и давно… Во всяком случае, она на другой же день решила отдать визит, который, чувствовала Валентина, мало удался. Агриппина Ивановна говорила о том, как неудобно и дорого жить в гостиницах, и оглядывала просторный номер Валентины. А хозяйка, смущенная, молчала, не зная, как себя держать с почтенной дамой, с которой вряд ли у них могло найтись хоть что-нибудь общее.

Один Геннадий Васильевич во время этого визита был весел, доволен, естествен и даже не замечал смущенья.

Как бы то ни было — визит следовало отдать, и Валентина отправилась на Остоженку, в дом Кирилловых.

— Пожалуйста, сюда, прошу вас, — неловко и радостно суетился Геннадий Васильевич, помогая Валентине снять кофточку. — Боже мой, как вы легко одеты! — прибавил он с оттенком заботливости. — Мама! гости! Валентина Сергеевна к нам!

Хозяйка, неторопливо сняв очки и положив вязанье, пошла навстречу Валентине Сергеевне.

— Здравствуйте, моя милая, очень вам рада. Милости просим, у нас к завтраку стол накрыт. Да что же вы шляпочку-то не снимете? А кулебяку кушаете? Нет? Так я вам яишенку закажу…

Агриппина Ивановна дома была совсем иная, гостеприимство пересиливало все ее симпатии и антипатии.

— Ради Бога, не беспокойтесь, я уже завтракала, — сказала опять смущенная Валентина, присаживаясь сбоку на стул и не вынимая рук из муфты. Положим, она не завтракала, но темная, непривычная столовая, какой-то особенный запах, который бывает только в старых деревянных домах, немного холодных, жирная кулебяка и кофе в медном кофейнике, даже сама хозяйка с ее гостеприимством, добрыми морщинами и белым чепцом — все сразу оледенило ее и отняло, а не возбудило аппетит.

— Ну, чайку? кофейку? — хлопотала Агриппина Ивановна.

— Выпейте чаю, Валентина Сергеевна, — попросил Кириллов. — Мама все равно не отстанет. А вы согреетесь.

Валентина взяла чай. Чашки были белые, грубоватые, чай очень крепкий и сладкий. Валентина не любила такой, но ничего не сказала.

Она смотрела сбоку на Геннадия Васильевича, с аппетитом кушавшего кулебяку, которую он запивал кофеем из стакана, — и весь Геннадий Васильевич казался ей новым, другим, никогда раньше ею не виданным. Он был в серой домашней курточке и в очках — он занимался всегда в очках и теперь забыл их снять. Валентина в первый раз заметила, что у него не совсем красивые руки с четырехугольными пальцами. Он ел так смачно и прихлебывал кофе так вкусно, что Агриппина Ивановна сказала:

— Вот, Геничка, я люблю, когда у тебя аппетит. Это тебе полезно. А то поверите ли, дорогая моя Валентина Сергеевна, займется он своими студентами, рефератами, философиями — и ничего не ест. Ровнехонько ничего. Я уже и так, и сяк, Геничка, скушай! Нет, не ест, а все в одну точку смотрит. Да, тоже занятия-то, да ум-то большой — ох как опасны!

Валентина чуть заметно улыбнулась. Геннадий Васильевич не обратил особенного внимания на слова матери. И она продолжала:

— А вы что же, как своим помещением, довольны?

— Да… ведь это ненадолго…

— Ой, дорого, ой, дорого, в гостиницах жить! — проговорила Агриппина Ивановна, покачивая головой, — Мой Геничка вот, например, все в Петербург нынче ездил, так в этих гостиницах — не дай Бог!

Валентина, заподозрив намек, вспыхнула, но Агриппина Ивановна с простотой продолжала:

— Но, конечно, если вы ненадолго. Тут расчет небольшой…

— Все-таки еще недели две пробудете? — вмешался Геннадий Васильевич, тревожными глазами посмотрев на Валентину.

— Право, ничего не знаю… Вряд ли две недели… Дела мои понемножку устраиваются.

— А у вас какие же дела, ваши или братца вашего? Денежные какие-нибудь?

— Нет… Лично мои… Жизнь свою хочу немножко изменить, — прибавила она вдруг весело, взглянув прямо в глаза Кириллову. — Так, может быть, сложатся обстоятельства, что совсем в Москву перееду.

Кириллов покраснел. Он ее не понимал, не мог представить, какого рода у нее дела и что она затевает. Теперешние ее слова взволновали и испугали его. Спрашивать он не хотел и не смел.

— В самом деле, совсем к нам, в белокаменную, — подхватила Агриппина Ивановна. — Хорошее дело. А что жизнь менять — тоже дело хорошее. Смотрю я на вас, женщина вы молодая, красивая, сколько лет во вдовстве, без дела, с братом больным… Какая это жизнь! Надо жизнь менять, пока молодость.

— Вот и комплимент получили, — смеясь сказал Кириллов. — О, мама у меня и наскажет! Она у нас молодец! — И он шутливо и любовно поцеловал старушку в пробор белых волос.

— Кушайте, кушайте еще чайку, — подхватила Агриппина Ивановна. — Вот сайка тепленькая — у нас не купленная, домашняя. Геничка очень их любит, домашние сайки. Еще маленьким был, таклюбил. Ох, Геня, Геня! Кто-то тебя успокоит, кто тебя согреет, присмотрит за тобой, когда меня не станет! Ведь ты — как дитя малое.

— Ну, мама, — недовольным тоном возразил Геннадий Васильевич. — Что это вы? слава Богу, вы здоровы. Может, я раньше вас еще умру. И свет не без добрых людей, авось не пропаду.

— Эх, кабы видеть мне тебя пристроенным, успокоенным… Верьте, Валентина Сергеевна, сердце у меня болит за Геничку. У меня из восемнадцати человек детей один он остался, я его и вырастила, выходила, а ведь какой слабенький был — и на ноги поставила, и теперь на его таланты радуюсь! Без отца, при одной матери, а глядите — молодец вышел. Одно только — как я его покину!