Люди Истины - Дмитрий Могилевцев

В комнату свет попадал лишь из крохотного окошка. Потому Хасан не сразу разглядел лежавшего. А разглядев, вскрикнул: «Абу Наджм?!»

– Брат Хасан, – шорник улыбнулся виновато. – А я тебя дома не дождался. И вот видишь.

– Да как же ты попал в этот караван? Зачем?

– Братья… ты ведь знаешь. Велели, я и пошел. Это ар-Раззака караван был. А я… – он шевельнул сухими губами. – Я с ними. Когда напали, я не побежал, как тогда. Не побежал.

– Т-сс, – сказал Хасан, приложив палец к губам. – Отдыхай. Тебе нужно отдыхать. Набираться сил.

– Зачем мне силы. Уже не нужно. Не нужно. Иблису свое нужно… я выкупил тебя у него тогда. А теперь…

– Молчи, – Хасан приложил ладонь к его губам.

Потом ко лбу. Сказал Бешмамешу, сгорбившемуся, будто тень, рядом: «Пусть ему на лоб кладут тряпку, пропитанную холодной водой. Если этот человек будет жить, будет жить и ваша деревня, ты понимаешь? В этой деревне есть двое мужчин, которым ты можешь доверять?» Старик кивнул, глядя испуганно на Абу Наджма.

– Ваша смерть уже встала на крыло, – сказал Хасан, глядя на старика. – Вели одному из своих гонцов сказать трем семьям шиа в соседней деревне, чтобы уходили. Не сюда. Куда угодно, лишь бы подальше. А второго я пошлю с письмом. И молитесь Милосердному, чтобы он успел раньше, чем ваша смерть учует вас.

Шорник застонал.

– Брат! – Хасан упал на колени рядом с ним, сжал в ладонях его кисть, горячую и вялую.

– Не уходи, – попросил Абу Наджм. – Меня жжет, жжет всего. Отгони их. Отгони.

– Позови скорее своих старух! – велел Хасан.

Бехмамеш мышью выскользнул из комнаты.

– Хасан, мне отбиваться надо было. А я саблю… саблю твою отдал.

– Я знаю, – ответил Хасан, сжимая его ладонь. – Спасибо тебе.

– С саблей я бы лучше. Ты не уходи. Они вокруг, и скачут. Они хотят забрать меня, Хасан.

– Bo имя Аллаха милостивого, милосердного! – зашептал Хасан. – Хвала Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге благих перед тобой, не заблудших, не гневящих тебя! Избавь нас и помилуй нас!

Абу Наджм закрыл глаза.

– Потерпи, брат, потерпи, – попросил Хасан. – Я здесь, я держу тебя за руку.

В комнату, одна за другой, шурша, скользнули сгорбленные тени.

– Господин, святой человек, – позвал Бехмамеш. – Я велел принести ваши сумки. И Ниму нашего позвал. Он простой человек, но верный, никогда не обманет.

– Я сейчас, – прошептал Хасан шорнику. – Я сейчас, только наружу выйду и вернусь. Только письмо напишу и вернусь.

Велел старухам: «Кладите мокрую тряпку ему на лоб. Выжмите и кладите. Я сейчас».

Дождавшись, пока мальчишка принесет его сумки, написал письмо и, вручив Ниме, объяснил, куда ехать и кого искать в Рее. Распоров пояс, вручил ему на дорогу полдюжины динаров и велел нигде не останавливаться. Вернулся к шорнику. Тот, глядя остекленелыми глазами в потолок, бормотал что-то чуть слышно.

Хасан простоял подле него на коленях трое суток, – пока сам не перестал отличать свет от ночи и сон от яви. Не помнил, пил ли, ел ли. Наверное, нет. Кровь стучала в висках, и мир качался перед глазами. Расплывчатый, мутный мир. Недвижным в нем оставалось лишь лицо Абу Наджма. Он так больше и не пришел в сознание. Лихорадка пожирала его, демоны крали его плоть и его жизнь. Впадали щеки, и скулы натягивали кожу. Заострялся нос, и загар сменялся мертвенной желтизной. К четвертым суткам капли влаги на лице шорника запахли смертью. Хасан сжал его запястье. Потрогал жилку за ухом. Потом опустил его веки. Вздрогнул. Наверное, тело хотело заплакать, – но влаги в нем не осталось ни на единую слезу. Хасан открыл рот, чтобы попросить воды, – но распухший язык не захотел поворачиваться, вылепить хоть слово. Тогда Хасан ухватил тряпку, которую старухи с тупым упорством смачивали и клали на лицо мертвеца, и выжал ее себе в рот.

Кладбище было над деревней, на плоскогорье, которым раздавался хребет отрога, уводившего наверх, к рыжим выжженным скалам. На плоскогорье было немного земли, такой же рыже-ржавой, как камень, и, вскопав ее, могилы долбили в мягком известняке. До могилы тело шорника сопровождали лишь двое мужчин-носильщиков да старухи, смачивавшие тряпки. А еще Бехмамеш с Хасаном. Тело Хасана было легким, как полдневная птица. Разум и зрение стали острее зеркальной грани. Ноги легко несли его вверх, сердце стучало ровно и сильно, и весь мир казался кротким и маленьким, – случайный узор в пыли, живущий до следующего шага.

Укутанное белым полотном тело опустили в неглубокую яму. Хасан, пропев молитву, первым швырнул на него горсть иссохшей земли. А после, встав и повернувшись лицом на север, вытянул правую руку и сказал Бехмамешу: «Смотри. Смерть пришла не только сюда».

За полями и за рощей, от соседней деревни, чьи мужчины жадно, ни о чем не расспрашивая, забрали все награбленное, поднимались клубы дыма.

Тюрки развлекались. Им, сызмальства привыкшим к саблям и ножам, живучесть бараньих и человечьих тел была известна до последних мелочей. Особо удачным считалось одним тесом сабли, удачным косым махом раскрыть живот, как надрезом снимают шкурку с дозревшего персика. Очумевший от ужаса, почти и не чувствующий боли человек скакал, спотыкаясь о выпадающие кишки, цеплялся о них, наступал, катался в пыли, хотел собрать в охапку, а они лезли и лезли, глянцевые, длинные, и не собрать их было, не удержать. Тюрки хохотали, тыкали древками копий. Не торопились. Чтобы совокупляться, слезали с коней, деловито распускали шнурки шаровар. Женщину бросали на бок, одну ногу придавливали к земле, вторую задирали и, сидя на корточках, деловито дергались, елозя членом, перехохатываясь. Последний иногда мочился, не вынимая члена, – вымыть семя из гнилого лона землеедов, жалких копошлецов, задумавших обман и разбой. На подвешенных за ноги пробовали остроту сабель. Переругивались, спорили. Рубили на скаку и с места. Долго улюлюкали, хваля удальца, снесшего ловким ударом руку разом с головой. Из домов вытаскивали сундуки, тыкали копьями в пол, проверяя, нет ли где тайных лазов? Мальчишку, пролезшего через хлев и бросившегося к полю, пригвоздили стрелой к плетню, и он, бессильными руками хватаясь за древко, висел на нем, обмякнув, пока тюрки сгоняли жителей на площадь.

Мужчин перебили всех, от стариков до грудных младенцев. Молодых женщин рассматривали, сдирая одежду, – выбирали без изъяна. После походов великого султана в Армению рабынь на рынках хватало, и не стоило трудов тащить с собой уродок. Пару старух ткнули походя копьем – уж больно страшные. Потом, хохоча, поехали прочь, уводя пленниц за собой.

Когда Хасан, спустившись, шел через деревню к дому Бехмамеша, из каждой двери, из-за каждого забора на него смотрели перепуганные, затаившиеся люди. Хасан остановился на площади и позвал, разбудив заметавшееся между домами эхо: «Люди Мадждала! Выходите на площадь! Люди Мадждала, если хотите сохранить ваши жизни и жизни ваших детей, выходите на площадь!»

Выходили они, будто вытащенные невидимыми стальными нитями. Брели, спотыкаясь, не отрывая глаз от Хасана, одетого в буро-серое тряпье, изможденного, стоявшего, воздев руки к небу, как чародей людей Огня. Сбились вокруг в толпу, переминаясь с ноги на ногу, не отваживаясь подать голос.

– Пусть вперед выйдут те, кто убивал караванщиков, – приказал Хасан.

По толпе побежал шепоток. Вперед выпихнули одного за другим давешних гостей. Наконец последним вытолкнули Аташа, ободранного, обдымленного, с распухшим веком.

– Семеро, – сосчитал Хасан. – Это все? Если не все, ваша деревня умрет, как умерла соседняя. Вы видели, как она умирала? Вы видели? На колени! – приказал Хасан мужчинам.

Те покорно встали, даже Аташ, походивший теперь не на головореза, а на полузадохшуюся овцу.

– Выбирайте, – повелел Хасан. – Или их жизни, – он показал на стоявших на коленях. – Или жизни всех вас.

– Святой человек, – раздался дрожащий голос Бехмамеша. – Это же кровь. На нашей деревне будет их кровь. Нельзя!

– На вашей деревне уже кровь. Оставьте ее мне. Именем Господа миров, Милосердного, – клянусь! – Он поднял лицо к небу, и солнце, закатившись ему под веки, зажгло в его глазах алый жаркий огонь. – Да ляжет эта кровь на меня, и на моих сыновей, и на сыновей их сыновей, пока обратятся их кости в пыль! Сила и слава твоя, Господи!

Когда полетел первый камень, Аташ закричал. Остальные только хмыкали и мычали, будто немые, и горбились, прикрывая голову руками, глядя на Хасана с ужасом. Когда Аташу перебили хребет, он пополз в пыли и, умирая, коснулся Хасановых ног.

Хасан прожил в деревне почти до лета. Просыпался с рассветом, совершал омовение, молился, принимал пищу: чашку чая, кусок лепешки. Редко больше. Вечером ел с хлебом сыр и оливки, иногда – немного орехов, семян кунжута, масло. Больше и не хотелось – тело научилось употреблять в пищу все до последнего клочка, переваривало, усваивало и довольствовалось малым. Раны на ягодицах зарубцевались, но Хасан временами проводил ночи, стоя на коленях, – после таких ночей проходили и кашливый зуд в горле, и ломота в висках, – первые признаки холодной хвори, прилетевшей с сыростью и северным ветром. Крестьяне смотрели на него с суеверным ужасом, замолкали, едва завидев, оглядывались опасливо.