Люди Истины - Дмитрий Могилевцев

– Хасан, брат мой! – воскликнул даи. – Что с тобой такое приключилось? Ты будто постарел лет на двадцать! Где твоя молодость?

– Наверное, Аллаху угодно было отобрать то, что мне ни к чему, – Хасан пожал плечами.

– У тебя даже седина в бороде, надо же! Ну, скорей же, расскажи, как ты и что с тобой было!

– Охотно. Но не согласится ли господин сперва выпить чаю, отдохнуть? Легка ли была дорога?

– Легче, чем у некоторых, – заметил ибн Атташ, усмехаясь. – Ну, тогда давай почаевничаем.

Они пили чай, заедали его лепешками с финиковой мукой и соленым сыром и говорили. Очень скоро Хасан обнаружил, что рассказывать ему почти нечего: ибн Атташ знает о его путешествии и о деревенских делах едва ли не больше его самого. Расспрашивал тот лишь о деталях: когда именно расстался со спутниками, как погиб Мумин и где похоронен, упоминал ли кто дервиша. Ибн Атташ выпытал все и про румийцев, – и, усмехнувшись, сказал, что это были вовсе не румийцы, а дикие франки, которых императоры румийцев нанимают за золото, жадные и драчливые дикари, живущие только ради драк и грабежей – под стать тюркам.

Но в особенности интересовал его Омар Хайям. Хасану пришлось трижды пересказывать и историю встречи с ним, и то, как они смотрели с холма над дорогой над побоищем, как хоронили мертвых и как возвращались. Хасан не рассказал лишь о том, как плакал по ночам Омар.

В конце концов ибн Атташ сказал: «Не удивляйся моему интересу к бедному школяру из Нишапура. Этот бедный школяр предсказал гибель сразу двух государей и восшествие на престол третьего, нашего нынешнего султана Малик-шаха. Теперь он в большой чести».

– Малик-шаха? – спросил Хасан удивленно.

– А, так ты в своем захолустье ни о чем не слыхал. Месяц тому злодей, да покарает Аллах его душу, – тут ибн Аттах почему-то ухмыльнулся, – пресек драгоценную нить жизни нашего повелителя, Великого султана тюрок и прочих народов, доблестного Альп-Арслана, слишком понадеявшегося на свою доблесть. Так что теперь нами правит его сын, Малик-шах. Не самый старший сын, заметь. А еще месяцем раньше умер тот, кого победил Альп-Арслан, султан румийцев. Каким таким чудом твой друг предсказал еще до битвы под Манцикертом, что оба они умрут насильственно, да еще в ближайшее время, – загадка. Может, он и в самом деле читает судьбы по звездам? Или хорошо умеет читать судьбы в лицах? Неважно. А важно то, что Малик-шах очень, очень суеверен. И теперь шагу ступить не желает без нового придворного звездочета. А тот к тому же обнаружил в себе редкий здравый смысл и стал внимательно слушать слова великого визиря, Низам ал-Мулка, настоящего правителя Ирана, Азербайджана и Маверранахра. Человека весьма достойного, но, увы, не слишком любящего нас, людей Истины. Но обожающего таланты. Такие, как твой, к примеру. Если твой друг Омар представит тебя ему, ты получишь хороший шанс стать нашей правой рукой на самой вершине власти. Ты согласен попробовать?

– Да, – ответил Хасан.

– Отлично, – ибн-Атташ усмехнулся, – сколько времени тебе нужно на сборы?

– Час, – ответил Хасан.

Покинули деревню они, однако, лишь на следующий день. Ибн-Атташ захотел сходить на могилу Абу Наджма, а Хасану пришлось ждать полдня, пока родители наконец решатся отпустить сыновей, – тех самых двоих мальчишек, которых он твердо решил устроить в медресе. Ибн Атташ согласился помочь с устройством. Жалея мальчишек, Хасан не стал принуждать их родителей. В конце концов попросту купил их согласие за половину остававшихся у него денег.

Утром все четверо ушли из деревни по восточной дороге. Дул весенний ветер, и деревня на склоне казалась издали бурым утесом, заросшим свежей зеленью. На плоскогорье над могилой шорника развевался на высоком шесте одинокий белый флажок. Мир снова был огромен – и снова звал идти по его дорогам.

Хасан оглянулся в последний раз и, ткнув мула пятками, заспешил вниз.

Через много лет, глядя в лицо человека, привязанного к пыточному столбу, Хасан узнал, как именно погиб султан Альп-Арслан, – и в описании убийцы султана узнал спутника своей первой дороги, безымянного дервиша. Дервиш и ехал к султану затем, чтобы убить его. Но долго не мог подобраться близко. Следовал за ним, прибившись к войскам. Когда, отправившись в очередной поход на Хорезм, султан добрался до Самарканда, дервиш учинил потасовку в лагере и, схваченный стражей, выкрикнул, что хочет смерти султана. Злоумышлявших на жизнь султана по закону судил сам султан. Дервиша обыскали и, связав, привели к Альп-Арслану.

Тот, непревзойденный стрелок, взял лук и колчан и спросил:

– Вправду ли ты решил убить меня?

– Да, – ответил дервиш.

– За что же?

– За кровь моей крови на тебе, – ответил дервиш.

– Тогда по закону крови я сам убью тебя, и твоя месть умрет вместе с тобой, – сказал султан и велел развязать пленника.

Стража развязала дервиша и выпустила, наставив со всех сторон копья. Султан натянул тетиву. Отпустил, – и стрела почему-то пролетела мимо, унеслась прочь, пронизав шелк шатра. Султан мгновенно наложил на тетиву вторую стрелу.

В руках у дервиша вдруг оказались ножи. Вторая стрела воткнулась в землю, а дервиш, змеино извернувшись, нырнул под копья и, оказавшись рядом с султаном, воткнул оба ножа ему в живот. Тут же дервиша проткнули полудюжиной копий. Уже мертвого, вытащили наружу, рубили и топтали до тех пор, пока его тело не превратилось в месиво кровавых ошметков и осколков кости.

Султан умирал еще три дня, пожираемый горячкой и гнилью, расползающейся из пробитого живота. Смерть его была злой и черной.

6. Новый путь

Ибн Атташ устроил Хасана в доме раиса Музаффара. Прежнее жилище в квартале ремесленников давно уже было занято, да и ничего теплого не осталось теперь в этом скопище глинобитных лачуг на склоне. Очередное грязное, плотное, запыленное обиталище, забитое до краев мелочным существованием человечьей плоти.

На холме, в усадьбе раиса, было тихо. Даже птицы не нарушали покоя, о чем заботились четверолапые стражи, огромные, золотоглазые, ленивые и медленные под солнцем, но мгновенно смертоносные в тенях, среди ветвей. Они, как и прежде, встретили Хасана на крыльце, вальяжные и сонные. Но когда он приостановился, чтобы рассмотреть их, вдруг почувствовал у ноги теплое и шерстистое, огненно-рыжая мягкая морда вдруг потерлась о его колено.

И стражей прежних не было в этом доме. Вместо кряжистого дейлемита у ворот Хасана встретил тощий, развязный юнец, расслабленный и ленивый, похожий на кота. В его вялых движениях проглядывала та же грация, смертоносная и точная.

Спал Хасан в крохотной комнате с окном на восток. Просыпался, пил чай, закусывая лепешкой, гулял в саду. Вкус пищи так и не вернулся к нему. Рассудком знал, что существуют в мире лакомства, существует сотня видов пилава, кефти, кебаба, супов, сыров и сдобы, – но тело не нуждалось в них и не хотело их, довольствуясь простым. Зато проснулся голод к книгам. Хасан поглощал их, как гурман обед, – медленно, смакуя каждую частичку, каждое слово, – и искренне огорчался неуклюжести автора, неспособности подперчить, заострить нужное место, вовремя слить воду. Среди пишущих настоящих мастеров было куда меньше, чем среди поваров. К тому же на кухне нельзя сфальшивить, – горечь медом не спрячешь. А на страницах множество пишущих пытались замазать сладким велеречием явную ложь. И все, почти все не чурались воровства, – крадя и чужие мысли, и чужое имя, без стеснения подписывая свои каракули именем мастера. Как будто лицо, выглядывающее из строчек, можно спрятать. В библиотеке раиса значилось двенадцать книг Насира Хусроу, – но Хасан без труда определил, что великому Насиру принадлежат лишь две из них. Слогу его, чистому и кристально ясному, подражать не мог никто. И писал он только на фарси. Зачем же человек такой силы ума, такого знания, спрятал себя от мира в горах, где застыло время и куда добраться было труднее, чем до морей за страной Шин, где вода желта как лихорадка? Зачем ушел проповедовать горцам, оставлявшим жертвы камням на каждом перевале? Хасан думал – и перед его глазами вставали призраки гор, уходящих в небо. Белых, залитых льдом, закрытых вечным снегом вершин. Там не было жизни. Там жила только смерть, холодная и равнодушная. Быть может, на ее краю открывалось все знание земной жизни, как в последние предсмертные минуты?

Временами его звал к себе раис – рассказать о сельджукских делах и дрязгах и обучить, куда ходить в столице и с кем заводить знакомства. Неспокоен был сельджукский мирок. Тюрки могли победить в седле, – но править из седла они не могли. Пусть султан их принял пышный титул, оглядываясь на прошлое, на великих шахиншахов, на Газневидов, прилежно им подражавших, – но для своих воинов, для диких степняков, живших драчливыми кланами, объединявшимися лишь под рукой сильного вождя, он так и остался удачливым воеводой, с властью, которая держалась лишь на победах. Да сельджуки и ислама по-настоящему не приняли, по-прежнему поклоняясь сонмищу бесов и божков и с благоговейным ужасом глядя на трясущихся в трансе дервишей, – будто на знахарей их стойбищ, камлающих, надышавшись дыма священных трав. Каждый бек полудюжины оборванных головорезов считал себя ровней султану, – и обуздать их у султана никакой возможности не было. Ведь они, в конце концов, и составляли его войско. А после падения Газневидов в Иран кинулись десятки их, хищных, изголодавшихся, хватающих все то, на что только падал их жадный взгляд. Самых разбойных приходилось улещивать и подкупать, поселяя вблизи румийских границ, – пускай грабят вдосталь, если смогут. Хитроумные румийцы тут же перекупали их, нанимали в войско, – и бросали против своих же собратьев. В недавней битве при Манцикерте тысяча голодранцев из племени Уз удрала вовремя и осталась в живых. Полк тюрков-наемников, дравшихся рядом с императором румийцев, окружили и перебили до последнего человека. А потом Альп-Арслан приказал найти и вырезать их стойбища.