Пилигримы - Сергей Шведов

Бояре суздальские оказались куда спесивее новгородский. Тысяцкий Порей долго сверлил гостей глазами, прежде чем сесть предложил. Двое его товарищей, люди, судя по всему, не последние в городе, тоже оказались на редкость хмурыми и нелюбезными. Быть может потому, что принимали новгородцев не в своем тереме, а в княжьих палатах. Палаты были каменными, построенными совсем недавно на византийский манер, и казались необжитыми из-за отсутствия росписи на стенах и деревянных половиц, заменивших привычные Филиппу мраморные плиты. Словом, дворцу князя Юрия не хватало блеска, а немолодые бояре, заросшие по самые ноздри бородами, вряд ли могли скрасить общее впечатление от недостроенных хором. Вообще Суздаль представлял собой, по мнению Лузарша, странную мешанину из почтенной старины и новодела. Создавалось впечатление, что князь Юрий, взявшийся было украшать свою столицу, быстро к этому занятию охладел, не успев толком завершить начатое.

– Давно тебя в наших краях не видели, боярин Гаст, – буркнул тысяцкий, кося глазами на Филиппа, в котором безошибочно признал чужака.

– Уж больно вы, суздальцы, смурной народ, – усмехнулся Вузлев. – Ни слова ласкового от вас не дождешься, ни чарки доброго меда.

– Это за что же мы тебя должны поить, Гаст, – вскинулся чревастый боярин, сидевший по правую руку от тысяцкого. – Не успел князь Юрий из Суздаля съехать, как твой брат Борис стал наши крепостцы зорить и пакостить без меры.

– Если Борис виновен, то за разбой ответит, – пожал плечами Вузлев. – А если та крепость на его земле была поставлена, то мой брат в своем праве, боярин Гудим.

– А слово княжье ему уже не указ, – побурел от обиды тысяцкий. – Та крепость нас от болгар защищала, а как Борис ее снес, тут же налетели мордвины и поселения наши разорили. Его счастье, что полон он у мордвин отбил, а то князь Юрий снял бы с него шкуру.

– Не трогай чужого, Гудим, – нахмурился Вузлев, – и не вводи других в искус. От новой ссоры князя с вятичами Суздалю прибытка не будет. В крови захлебнетесь.

– Он нам еще и грозит! – возмутился чревастый боярин. – Да кабы ты не был сестричадом князя Юрия, я тебя бы в город не пустил.

– Много берешь на себя, Гудим, – пыхнул гневом Вузлев. – Я в этой земле не последний боярин. И чтобы меня остановить, твоего слова мало будет. Придется в вечевой колокол бить.

– Будет ужо вам, – вмешался в разговор третий боярин с поседевшей от прожитых лет головой. – А ты, боярин Гудим, думай, что говоришь. Кто тебе позволит за вину Бориса, мнимую или истинную, с его брата взыскивать? На это даже у князя прав нет.

– Князю Юрию следовало бы за свой стол держаться, а не мотаться по земле в поисках чужого, – в сердцах воскликнул Гудим. – Ты, Стоян, здесь человек пришлый, а нам до твоего Киева дела нет.

– И до всей Руси тебе дела нет? – возвысил голос Стоян.

– Пусть той Русью Киевской Изяслав правит, – почти взвизгнул Гудим, – а у меня своя земля – Суздальская.

– Хватит, – остановил расходившихся бояр тысяцкий. – Пустой спор. И Киева нам пока не видать, и Суздаль у нас никто не отнимет. С чем приехал к нам, боярин Вузлев?

– Человека привез с письмом к князю Юрию, – спокойно ответил Гаст.

– А откуда письмо?

– Из Византии.

– Князь сейчас в Москве, – вздохнул тысяцкий. – Там у него встреча назначена с курским князем Святославом. Поохотиться вместе они решили.

– Эта охота нам еще выйдет боком, – не удержался от злого пророчества боярин Гудим. – Втянет нас в войну с Киевом Гореславич, ему за брата мстить надо, а мы, выходит, до кучи пойдем.

– За какого еще брата? – удивился Вузлев.

– Так ведь убили в Киеве Игоря Олеговича, – вздохнул горестно Стоян. – Прямо в храме. Говорят, что народ на него осерчал, да только кто в это поверит.

– Я поверю, – вскинулся Гудим. – Игорь метил на место покойного брата Всеволода Олеговича, а народ киевский никого видеть не хочет на своем столе, кроме сына покойного князя Мстислава. И Юрия Владимировича они не хотят!

– Юрий в роду Рюриковичей старший! – взвился с места боярин Стоян. – Не может племянник выше дядьев сидеть, в том великое поношение всех наших законов и обычаев. Этак и боярин Вузлев может себя суздальским князем назвать, благо он одной с Рюриковичами крови.

– Гаст он, а не Рюрикович, – буркнул тысяцкий Порей. – Не возводи напраслину на человека. Мало нам счетов меж князей.

– Я ведь так просто, – пошел на попятный Стоян. – К слову пришлось. А Изяслав кругом не прав! Такого не было прежде между Рюриковичей, чтобы родных по крови убивать.

– Не Изяслав же убил – народ взбунтовался!

– А великий князь в стороне стоял, когда чернь в Киеве бесчинствовала? – криво усмехнулся Стоян. – Чернь ни с того, ни с сего не поднимется, ее подтолкнуть надо.

– Нет у нас сил против Изяслава Киевского! – стоял на своем Гудим. – Пусть черниговцы мстят, а мы свою землю разорять не дадим. Да и чем воевать-то – казна пуста! Разве что твои византийцы, боярин Вузлев, денег князю дадут?

В голосе боярина Гудима явственно прозвучала насмешка. Византийцы по всей Руси славились скупостью. Чужое взять – это пожалуйста. Но чтобы свое отдать – такого прежде не бывало. А потому и задавал свой вопрос Гудим в полной уверенности, что спесивому Гасту ответить будет нечем. Однако неожиданно для суздальцев Вузлев свое слово сказал, и прозвучало оно веско:

– Коли договорятся, то дадут. Сестру свою предлагает император Мануил в жены князю Юрию, такой вот, бояре, получается расклад.

От таких вестей Гудим потерял дар речи, губами-то шевелил, а слова в горле застряли, Стоян не выдержал и ткнул его в бок кулаком.

– В крови утонем, – выдохнул, наконец, упрямый боярин, и слова его прозвучали под гулкими сводами княжеского дворца как страшное пророчество.

Крепость Москва была выстроена еще во времена Монамаха, стараниями его старшего сына Мстислава, крепко невзлюбившего вятичей, обитавших в этих краях. И сам великий князь Владимир и все сыновья его крепко держались христианской веры. Зато вятичи отрекаться от славянских богов не торопились, христианских проповедников гнали из своих лесов, словно докучливых мух. Князь Мстислав терпел их непотребства долго, до тех самых пор, пока упрямые лесовики не убили праведника Феофила, посланного к ним аж из самого Константинополя. Тут уж терпение у Мономашича лопнуло, и он взялись за вятичей всерьез. По замыслу Мстислава, Москва должна была стать оплотом христианства в этом диком краю. Однако после смерти Мстислава его преемникам стало не до Москвы. И даже не до вятичей, закосневших в своем ослином упрямстве, – великий стол делили князья, отпихивая один другого. Уже много позднее вспомнил о Москве Юрий Долгорукий, младший брат Мстислава. А крепость к тому времени подолом успела обрасти. Сели у ее стен те же вятичи, малым, правда, числом, зато с истинной верой в душе. Князь Юрий, решивший впопыхах, что пример москвичей для всех прочих вятичей наука, собрался было силой принудить непокорное племя к вере христовой, но обломал зубы о вятские пни и пошел с лесовиками на мировую. Однако москвичей с тех возлюбил и не раз за радение в вере в пример другим ставил. А те и рады стараться – рыбы в реках вдоволь, пашня родит, охота в окрестных лесах на зависть всей Суздальской земле. Живи да благоденствуй!

Боярин Кучкович, в усадьбе которого Вузлев и его люди остановились на постой, москвичей терпеть не мог. И не стал скрывать своего недовольства соседями от гостей. Спор у боярина Мирослава шел с горожанами из-за охотничьих угодий и достиг уже того накала, когда стороны хватаются за оружие. Теперь свои надежды и москвичи, и боярин Кучкович связывали с князем Юрием. Мирослав был почему-то уверен, что Долгорукий своего нового родственника не обидит и обитателям подола, еще не ставшими горожанами, придется-таки умерить свой пыл.

Усадьба Кучковича, обнесенная рвом и высокой стеной из бревен, практически ничем не отличалась от рыцарских замков, преобладавших в Европе. Разве что вместо донжона или паласа, предназначенного для жилья, здесь возвышался огромный терем, превосходивший своими размерами все подобные сооружения, виденные Филиппом в Новгороде и Суздале. Кроме терема в усадьбе стояла и церковь, уступавшая терему размерами, но все же способная вместить под своим кровом до полусотни человек. О хозяйственных постройках можно было бы даже не упоминать, если бы не вместительная конюшня – гордость хозяина усадьбы. Боярин Кучкович содержал табун лошадей, сильных и выносливых, годных для битвы.

– Сотню конных мечников могу выставить, – гордо вскинул голову хозяин. – А пеших копейщиков до пятисот.

Вузлев Гаст сдержанно похвалил коней, Филипп особенно отметил жеребца, завидных статей, чем, кажется, угодил хозяину. Воспользовавшись случаем, Лузарш напомнил ему о встрече, пятнадцатилетней давности в Антиохии. Боярин Мирослав, мало, к слову, изменившийся за минувшие годы, хлопнул себя ладонью по крутому как у волка лбу: