Титан - Сергей Сергеевич Лебедев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потолок низкий, Марееву нужно нагибаться, будто дети себе землянку выкопали. В дальнем, темном углу сетчатая кровать, на ней куча тряпья, ватников, одеял.
Он приподнял эту слежавшуюся ветошь. В продавленном углублении, как в ямке или норке, свернувшись, лежал и еле слышно дышал Калюжный, уменьшившийся, будто потратившийся, пока копал; заросший седым курчавым волосом, грязный, какой-то не людской, что ли, ставший как крот, чье тело создано для подземных узостей. От него и пахло тем запахом, напомнившим Марееву заброшенные дома.
Мареев взял слабую руку старика. Разглядел ногти Калюжного, желтые, каменные, заострившиеся. Пульс едва прощупывался. Но Калюжный вдруг очнулся, вскинулся, намертво перехватил его правую руку и прижал к ладонь к ладони внутренней стороной, расчерченной линиями судьбы.
Мареев не мог вырваться, а ладони становились одно, прикипали друг к другу, и чужие линии судьбы переходили к нему. Впечатывались, обжигая, в плоть.
Он провалился в чужую-уже-не-чужую память. В подвальную квартиру, где в грязные окна под потолком, залепленные листьями, видны только ноги прохожих. И ты живешь в подземелье, проходящие мимо трамваи гонят земляные волны, сотрясающие посуду в шкафу. А через дорогу – стародавнее кладбище, и ты на одной глубине с гробами, в близком соседстве с мертвецами.
В квартире был малый чуланчик, отгороженный запертой на замок самодельной дверцей. Мать хранила там старые вещи, убранные с глаз долой, вещи как бы неправильные и даже опасные, вынужденные скрываться. Хотя ничего страшного в них не было. Пыльная кушетка. Резная этажерка. Иностранный велосипед с никелированной улиткой звонка. Кожаные кавалерийские сапоги с зубчатыми колесиками шпор. Напольные часы с длинным, блестящим языком замершего маятника, с тонкими, нервными стрелками, остановившимися на тридцати трех минутах седьмого. Блестящие бачки для кипячения медицинских инструментов. Помятая слуховая трубка. Перетянутые бечевкой кипы журналов на чужом языке. Оленьи рога. Изящные, оленьей же тонконогой породы, стулья без сидений и спинок.
Мать строго-настрого запрещала ходить без нее в чуланчик. Рассказывать другим детям и даже взрослым о вещах, которые там хранятся. Ты спрашивал почему, а она злилась и повышала голос: потому что так нужно! Потому что я тебя прошу! И лицо ее становилось мучительно-некрасивым.
Но ты-то хотел играть с этим сокровищами, хотел хвастаться ими перед друзьями, особенно – взрослым велосипедом с хрустальным фонариком впереди и красным сигнальным огоньком на заднем крыле; научился отыскивать ключ от замочка. И тогда мать, мастерица сказок, доверила тебе величайший секрет: в чуланчике живет Бармас. Это его вещи. Он хозяин подвала, где вы живете. Сварливый, вредный старичок, он может вас выгнать, чуланчик – его комната, куда он не пускает чужих, а в особенности – детей. Он очень не любит детей, шумных, непослушных, которые лезут куда не надо.
Ты поверил в Бармаса – раз и навсегда. Но ты был тоже сочинитель, фантазер, сын своей матери. Этого она не учла.
Ты перекроил образ по-своему. Бармас стал в твоем воображении существом из многочисленного тайного народца, что живет под городом, роет ходы между подвалами, всюду бывает и все – снизу – видит; из сурового народца, небезучастного к людям, охраняющего тех, кто им по нраву, взимающего плату старыми вещами.
Мать горбилась, слепла над корректурами, брала все больше ночной работы на дом; ты чувствовал, как она боится, боится допустить ошибку, боится не успеть, боится поздних ночных шагов в парадном, боится всего на свете.
И ты, как бы готовя убежище, вообразил, что в чулане у Бармаса, стоит Бармасу только приказать, могут появиться уютные кровати, разнообразные припасы, кульки круп, сладкие головы сахара, бочонки сельди в тузлуке, коробки конфет. Он может укрыть вас там, если придет беда. А потом сделать так, чтобы дверцу нельзя было найти снаружи.
Однажды, когда мать ушла в ночную смену в типографию, а на улице поднялся великий ветер, загрохотали на крышах оторванные листы железа, ты пробрался с керосинкой в чулан и тихо попросил, ища защиты:
– Бармас, покажись!
Тут что-то шелохнулось в темноте под кушеткой. Конечно, это была крыса, но именно этого движения тебе и хватило, чтобы уверовать: Бармас отозвался.
В следующие дни ты стал отщипывать, укрывать с ужина корочку, песчинки сахарные, кусочек печенья. В этом не было логики: зачем Бармасу твои крохи, если у него есть бесчисленные припасы? Но ты чувствовал, что так нужно. Это жертва. Бармас поймет.
Подношения съедала крыса. А ты верил – это Бармас забирает. И охраняет. Тебя, маму. Весь дом. Даже вредного дворника Чубака и его кусачую собаку Маруську. Охраняет – и держит для вас двоих место в чулане на самый крайний случай. Блюдет свою сторону уговора.
А потом началась война. Скоро остановились трамваи, больше не толкали они землю, не шевелили кирпичи. В подвальном окне то и дело стучали по булыжнику солдатские сапоги, потом пошли ноги в ботинках и обмотках, а там и окно завесили наглухо: мас-ки-ров-ка.
Ты больше не ходил в школу. А вот мать на работу ходила; но почти ничего, кроме усталости, домой не приносила. Ты по-прежнему таил крошки со стола, относил в чулан, но вера твоя стала озлобленной. Ты не раз просил Бармаса впустить вас, накормить; но Бармас не отвечал. Мать жаловалась скупо, что и многие взрослые перестали друг другу помогать. Это делало Бармаса совсем настоящим. Выходило, что мать-то была права: Бармас и в самом деле паскудный старикашка, раз он сидит в подземелье, пухнет на харчах.
И вдруг ты догадался: припасы его – краденые. У людей краденые. А значит, отобрать их нужно. И вора наказать.
Конечно, ты не сразу веру переменил. Надеялся временами, что вернется прежний Бармас. Он просто ушел, нет его в чулане, война же, война и его народец испугала: бомбы аж до подвалов достают.
Уже не было и крошек. Но ты все ходил в чулан, чтобы показать: помню, появится еда – так тут же принесу.
А в город пришла зима, завалило улицы, из дома еле выйдешь. Раньше бы дворник, Чубак, откопал. Но пропала сперва дворникова сука Маруська, а потом и сам он сгинул куда-то. Снег у окна не таял, навалился, грозя выдавить стекло, рухнуть в комнату. А мать стала вещами из чуланчика печку топить.
Тогда ты, наверное, и решился. Поворот совершался в тебе медленно. Тогда вообще все совершалось медленно, как бы сквозь встречный лютый ветер.
Сперва ты выбрал нож. Раньше нож резал мясо и овощи, а нынче мать неловко щепила им лучину. Ломала капустной сечкой пол в
