Огненное порубежье - Зорин Эдуард Павлович

Зихно поглядел еще вокруг себя и вышел на улицу. Ветер обласкал его лицо, вздул рубаху; солнце поливало все вокруг щедрым светом.

У подножья заросшего травой вала копошились куры. Воротник ковырял черенком копья землю, зевал, прикрывая рот ладонью, и поглядывал на богомаза с надеждой — надоело ему сторожить пустые ворота, хорошо бы с кем отвести душу.

Зихно подошел, присел рядом на корточки, спросил:

— Тутошний?

— Знамо,— солидно отвечал воротник.

— Живете на краю. С тоски, поди, помираете?

— У нас с тоски помрешь,— усмехнулся воротник, пощипывая торчащую в разные стороны жесткую бороду.

— Да что за беда? — удивился Зихно.

— Беда не беда, а место наше бойкое. Куды ни поверни, все через Москву. Шибко любят наш город князья. Во как!..

Зихно посмотрел поверх частокола на низко бегущие серебристые облака. Клонило ко сну, но возле церкви послышались голоса, он вздрогнул и увидел толпу, спускающуюся с пригорка. Заутреня кончилась, поп Пафнутий торопливо, подняв полы рясы, перебегал улицу; совсем увядшее лицо его выражало скорбь: нижняя губа оттопырилась, щеки обвисли, бороденка пообвяла, как полежавший на солнышке березовый веник.

Зихно совсем уж было собрался его окликнуть, но так и замер с открытым ртом: по краешку улицы, по сосновым досочкам вышагивала, постукивая каблучками новых сафьяновых сапожек, Злата. Шла гордо, на богомаза не поглядывала, еще и нарочно воротила глаза на выцветшие стены изб.

Заломил Зихно шапку и — через толпу бочком, бочком; встал на дороге, улыбается, глядит на Злату и видит, как бледность растекается у нее по лицу.

Шагнула она в сторону, и он — в сторону; шагнула она в другую — и он за ней.

— Не дури,— сказала Злата, не поднимая глаз.

— А я и не дурю,— ответил богомаз и еще ближе

к ней придвинулся.— Аль уговора промеж нас не было, аль за ночь разонравился?

— Уговор был, да весь вышел,— Злата покраснела так, что даже богомазу стало жарко. Пахнуло от нее будто от печи. Глаза налились слезами, да такими, что и у Зихно засвербило в носу.

— Обидел я тебя,— сказал он упавшим голосом,— да не моя в том вина. У Пафнутия засиделся, а Пафнутий на меды зол.

— Нешто сам не бражник? — впервые подняла на него чуть посветлевшие глаза Злата.

— Не казни, Златушка, вели миловать.

— Бог тебе судья.

Обошла она его стороной и — в переулочек. Постоял Зихно на улице, почесал в затылке и отправился к попу.

Степанида загородила ему дверь своим могучим телом, но из-под ее руки просунулась растрепанная голова Пафнутия, и заросший бородой рот приветливо пропищал:

— Заходи, богомаз. Попадья блины напекла. А ты, Степанида, неси-ко меду.

— Очи-то продери,— буркнула попадья, не трогаясь с места.

Поп поднатужился и плечом вытолкнул ее в сени. Зихно посторонился и вошел в избу.

Пафнутиева ряса валялась на лавке, сам поп был в холодных исподних штанах и бос; все еще вялый, но уже по-домашнему приветливый и уютный, он жмурился, как кот, потирал руки и нетерпеливо поглядывал на дверь, из-за которой вот-вот должна была появиться попадья с вожделенной ендовой.

Но Степаниды все не было, и поп, сгорая от жажды, выскочил в сени. В сенях ни души. «Что за наваждение?» — пробормотал Пафнутий и стал звать попадью. Ни звука в ответ. Во дворе попадьи тоже не было.

Поп высунулся за ворота и окликнул спускавшегося с пригорка Пелея:

— Степаниды моей не видел ли?

— Степаниды-то?

Пелей подергался на костыле, поскреб за ухом и неохотно, переходя на шепот, сказал:

— Степанида, кажись, к куме подалась.

— Как так?— удивился поп.— Я ж ее за медом послал.

— Так, может, она и за медом,— ковыряя в носу, предположил Пелей.

— Дурак ты,— сказал поп.— У меня у самого полна медуша. Дурит матушка...

Так ни с чем и вернулся к богомазу. Зихно сказал:

— Не беда. Сами нацедим, сами и выпьем. Кажи, куда за медом идти.

Сходил. Выпили. Поп принялся жаловаться на жену. Будто сам с собой разговаривал. Потом стал читать наизусть святое писание. Зихно зевнул и вышел.

Солнце уже клонилось к закату. За частоколом виднелись крытые сосновой щепой избы посада. За избами, совсем рядом, чешуйчато серебрилась река. Ветер доносил шлепанье вальков и девичьи голоса.

Теплый вечер, блестки воды, притушенные расстоянием голоса, зелень раскинувшихся за городом лесов снова встревожили богомаза, наполнили его смутным и приятным беспокойством.

Он прошел через ворота и спустился к Неглинной. Под берегом в кустах кто-то плескался. Вода расходилась по реке кругами.

Зихно раздвинул ветви и увидел девичьи оголенные плечи — Злата!.. Во рту у него сразу пересохло.

— А, вот ты где, коза-егоза,— сказал он хриплым от волнения голосом.

Злата вскрикнула и быстро прикрыла грудь сарафаном.

— Ты бы ушел, Зихно,— покорно попросила она.

— Ишь чего захотела,— осклабился богомаз и спрыгнул с берега в кусты.

Злата отскочила, схватила валявшуюся рядом толстую валежину.

— Вот те крест, убью,— только подойди, леший,— пригрозила она.

Решительный вид девушки охладил богомаза.

— Деревянная ты,— обиделся Зихно.

Злата, прячась за ветвями, быстро одевалась.

Над рекой повисла вечерняя дымка. Леса уходили в сгущающийся мрак. В логах и низинках заклубился туман.

Зихно с тоской подумал, что церковь расписывать он не будет, в Москве ему не жить и самое время утром отправляться во Владимир.

5

В ворота били чем-то тяжелым.

— Эй, хозяева!

Заспанный воротник спросил:

— А вы кто такие?

— От князя Всеволода. Отворяй, да побыстрей!

Ворота распахнулись. Кони, храпя, загрохотали копытами по новому настилу моста. Воротник отскочил в сторону, испуганно перекрестился. Подождав, пока всадники спешатся, неторопливо задвинул засовы.

Широкоплечий воин в косматой шапке, отплевываясь, стряхивал с кафтана пыль.

— Эй, дядька! — крикнул он воротнику.

— Ай-я?

— Поди сюды.

Воротник приблизился к широкоплечему, склонился подобострастно.

— Эк тебя со сна-то переворотило... Небось не ждали? — усмехнулся широкоплечий.

— Не ждали, батюшка,— с готовностью подтвердил воротник.

— Оно и видать. Обомшели вы за своими болотами.

— Обомшели,— согласился воротник.

Широкоплечий засмеялся.

— А ведь не признал,— сказал он.

Воротник близоруко пригляделся к говорившему.

— Не признал, батюшка.

— Ну и дурак. Давыдка я!

— Господи! — всплеснул руками воротник.— Ведь и впрямь Давыдка... Да что же ты за полночь-то? Аль беда какая приключилась? Аль дело какое срочное?

— У князева человека все дела срочные,— гордо сказал Давыдка и подобревшим голосом добавил: — Ты бы, Евсей, о людях моих попекся. Зело умаялись мы — сорок верст, почитай, отмахали, да все безлюдьем. А где тиун?

— Да где ж ему быть? — сказал Евсей, смелея.— С бабой на печи...

Воины засмеялись.

Давыдка сказал:

— Шутник ты, Евсей.

Держа Давыдкина коня в поводу, воротник повел приезжих к тиуновой избе. Постучал древком копья в заволоченное оконце:

— Люби-им!

Оконце открылось, из темноты высунулось заспанное лицо.

— Ну, чего тебе?

— Гости вот...

— Сладко спишь, тиун,— сказал с ехидцей Давыдка.

Борода тут же исчезла, хлопнула дверь, и Любим в исподнем выкатился на крыльцо, засуетился, униженно закудахтал. Давыдка отстранил его и вошел в избу. Вслед за ним вошли воины. От множества людей в горнице стало шумно и тесно. Евника, растрепанная, теплая со сна, в длинной рубахе до пят, суетилась среди мужиков, накрывала на стол. Тиун, бледный, растерянный, заглядывал Давыдке в глаза, ловчился, как бы ему угодить.

Воины сели к столу, стали жадно есть, чавкая и подливая себе в чары темный мед.

— Ешьте, ешьте, дорогие гости,— угощал их хозяин. Сам он старался быть под рукой — тому одно подать, тому другое, следил, чтобы полны были ендовы.