Пригоршня скорпионов - Марек Краевский

Свое воображение Анвальдт сравнивал с поворотной сценой в театре. Очень часто во время чтения перед глазами у него в исключительно реалистическом оформлении возникала описываемая картина. Так, совсем недавно он, читая дневник Густава Нахтигаля,[24] ощущал под ногами песок пустыни и носом чувствовал резкий запах, исходящий от верблюдов и проводников из племени тиббу. Но стоило ему оторвать взгляд от книги, и тут же опускался занавес, исчезали созданные воображением декорации. Когда же он возвращался к книге, все возникало вновь, на небе опять пылало солнце Сахары.

И сейчас он тоже видел то, о чем читал: парк и лучи солнца, сквозящие сквозь листву деревьев. Лучи преломлялись в кружевах платьев молодых матерей, рядом с которыми бегали маленькие девочки. Они заглядывали матерям в глаза, прижимались головками к их рукам. А рядом прогуливалась красивая девушка с полным отцом, который беззвучно проклинал мужчин, бросающих похотливые взгляды на его дочь. Анвальдт прикрыл глаза и улегся поудобней. Его взгляд на миг задержался на картине, висящей на стене, после чего он вернулся к чтению.

Теперь он видел сумрачный двор. Маленькая девочка упала с перекладины для выколачивания ковров и закричала: «Мама!» Подбежал отец и обнял малышку. От него исходил знакомый запах табака. Своим носовым платком он растирал слезы по лицу девочки.

В кухне раздался шум. Анвальдт выглянул. По подоконнику величественно шествовал черный кот. Успокоенный, Анвальдт вернулся к чтению.

Декорации, в которые он всматривался сейчас, были чуть-чуть смазаны. Мощные пятна жирной зелени заполняли картину. Лес. Листья деревьев свисали над головами двух маленьких существ, которые, держась за руки, брели по едва заметной тропинке. Существ болезненных, деформированных, кривеньких, напуганных темной зеленью леса, влажностью мхов, колючими прикосновениями трав. Но это не было воображением: Анвальдт вглядывался в картину, висящую над кроватью. Он прочел табличку на раме: «Хаим Сутин.[25] Выгнанные дети».

Пылающей щекой он прижался к спинке кровати. Взглянул на часы. Было уже почти семь. Он заставил себя встать и прошел в ателье.

Леа Фридлендер очнулась после наркотической летаргии и лежала на тахте, широко раскинув ноги.

— Вы заплатили? — обратилась она к нему с деланой улыбкой.

Анвальдт достал из бумажника банкноту в двадцать марок. Леа потянулась, так что даже захрустели суставы. Потом несколько раз повернула голову вправо-влево и тихо охнула:

— Пожалуйста, уходите… — Она умоляюще смотрела на Анвальдта. Под глазами у нее чернели круги. — Я плохо чувствую себя…

Анвальдт застегнул рубашку, завязал галстук и надел пиджак. С минуту он стоял, обмахиваясь шляпой.

— Вы помните, о чем мы говорили и какие я вам задавал вопросы? От кого вы предостерегали меня?

— Не мучьте меня, пожалуйста! Приходите послезавтра в это же время…

Беспомощным жестом маленькой девочки Леа подтянула колени к подбородку, пытаясь справиться с сотрясавшими ее конвульсиями.

—. А если и послезавтра я ничего не узнаю? Где гарантия, что вы опять не напичкаете себя какой-нибудь дрянью?

— У вас нет другого выхода… — Неожиданно Леа рванулась к нему и приникла всем телом. — Послезавтра… послезавтра… умоляю вас…

(Знакомый запах табака, теплая рука мамы, выгнанные дети.) Их объятие отражалось в зеркальной стене ателье. Анвальдт видел свое лицо. Слезы, о которых он даже не догадывался, проложили две дорожки на его щеках, испачканных золой.

Бреслау, того же июля 1934 года, четверть восьмого вечера

Шофер Мока Гейнц Штауб мягко затормозил на подъезде к Центральному вокзалу. Он повернулся и вопросительно посмотрел на шефа.

— Подождите минутку, Гейнц. Мы еще не выходим.

Мок достал из бумажника конверт, вытащил из него лист бумаги, исписанный мелким неровным почерком, в очередной раз внимательно перечитал его:

Дорогой господин Анвальдт!

Я хочу, чтобы сейчас, когда Вы начинаете свое расследование, у Вас была полная ясность насчет того, как протекало мое. Сообщаю Вам, что я никогда не верил в виновность Фридлендера. Не верило в нее и гестапо. Однако и мне, и гестапо был очень нужен Фридлендер-убийца. Мне обвинение еврея помогло в карьере, гестапо использовало его в своей пропаганде. Именно гестапо сделало из Фридлендера козла отпущения. Однако мне хотелось бы поспорить с Вашим утверждением: «Убийца — тот, кто сделал Фридлендера убийцей». Нет, за смертью баронессы стоит вовсе не гестапо. Разумеется, покойный гауптштурмфюрер СА Вальтер Пёнтек в полной мере использовал след, полученный от барона Вильгельма фон Кёпперлинга (у которого, кстати сказать, много друзей в гестапо), но было бы нелепо утверждать, будто тайная полиция совершила это преступление, чтобы уничтожить никому не ведомого торговца, а затем использовать это дело в пропагандистских целях. Гестапо скорей уж устроило бы какую-нибудь громкую провокацию, чтобы оправдать широкомасштабный еврейский погром. И в таком случае самой подходящей жертвой был бы какой-нибудь гитлеровский сановник, а не юная баронесса.

Но то, что за преступлением не стоит гестапо, вовсе не означает, что людям из этой организации придется по вкусу новое следствие по этому делу. Если кто-то найдет действительных убийц, вся та огромная пропагандистская акция будет безжалостно осмеяна в английских или французских газетах. Я предостерегаю Вас: эти люди беспощадны и могут любого заставить отказаться от ведения расследования. Если же — не дай бог — Вы попадете в гестапо, твердите одно: Вы являетесь агентом абвера, разрабатываете польскую разведсеть в Бреслау.

Письмо это является свидетельством моего к Вам доверия. С Вашей стороны наилучшим доказательством доверия станет уничтожение его.

С уважением Эберхард Мок

P. S. Я еду в отпуск в Цоппот. На время моего отсутствия служебный «адлер» в Вашем распоряжении.

Мок вложил письмо в конверт и вручил его шоферу. Выйдя из машины, он сделал глубокий вдох. Раскаленный воздух обжигал легкие. Тротуар и стены вокзала возвращали жар, накопленный за день.

Где-то далеко за городом рассеивались слабые предвестья несостоявшейся грозы. Мок вытер лоб платком и направился ко входу, игнорируя зазывные улыбки проституток. Гейнц Штауб тащил за ним два чемодана. Когда Мок подошел к перрону, с которого отправлялся его поезд, кто-то быстро нагнал его и взял за локоть. Барон фон дер Мальтен, невзирая на жару, был в элегантном костюме из шерстяного трико в серебристую полоску.

— Эберхард, ты позволишь мне проводить тебя до поезда?

Мок кивнул, однако его лицо, которым он не успел овладеть, выразило смесь удивления и неприязни. Фон дер Мальтен, не замечая этого, вышагивал рядом с Моком. Он ad infinitum[26] откладывал вопрос, который собирался задать директору криминальной полиции. Они остановились у вагона первого класса. Шофер внес в купе тяжелые чемоданы, проводник пригласил пассажиров войти в вагон. Барон сдавил обеими руками голову Мока и притянул к себе, словно намереваясь поцеловать, но вместо поцелуя прошептал свой вопрос и в тот же миг зажал уши, чтобы не услышать утвердительного ответа.

— Эберхард, ты сказал Анвальдту, что я убил этого несчастного безумца Фридлендера?

Мок торжествовал. Гейнц Штауб вышел из вагона и объявил, что поезд отправляется. Мок улыбался, барон зажмурил глаза и зажимал уши, проводник почтительно просил войти в вагон, полицейский оторвал руки барона от ушей.

— Пока еще нет.

— Умоляю, не делай этого!

Проводник выказывал признаки нетерпения, Штауб торопил, в глазах барона была мольба и злость, паровоз выпускал клубы пара. Мок зашел в купе и крикнул в открытое окно:

— Не скажу, если буду знать, почему это так важно для тебя.

Поезд тихонько тронулся, проводник захлопнул дверь, Штауб махал на прощание, фон дер Мальтен повис на вагонном окне и громко крикнул несколько слов. Изумленный Мок упал на сиденье, барон отскочил от окна, поезд набирал скорость, проводник испуганно качал головой, Штауб спускался по лестнице, нищий тянул барона за рукав («уважаемый господин чуть не попал под колеса»), но тот, напрягшийся как струна, стоял, чуть ли не касаясь плечом проносящихся вагонов, а Мок неподвижно сидел в купе и мысленно повторял себе, что услышанное им отнюдь не фрейдовская ослышка.

Бреслау, того же 8 июля 1934 года, без пятнадцати восемь вечера

Маас сидел в своей трехкомнатной квартире на Тауенцинштрассе, 23, слушал потрескивающую патефонную пластинку и реконструировал по слуху древнееврейские слова. Он яростно макал стальное перо в пузатую чернильницу и с удовольствием наносил на бумагу странные наклонные значки. Он весь отдавался этому труду. Маас не мог позволить себе никакой неуверенности, никаких сомнений. Звонок оторвал его от языка Библии. Маас выключил свет и решил не открывать. Через минуту он услышал скрежет ключа. (Наверное, любопытный домовладелец. Решил, что меня нет дома, и хочет посмотреть, что и как.) Взбешенный, Маас вскочил и ринулся в прихожую, где собирался узреть хитрого брюзгу, с которым он успел поругаться уже в первый день из-за квартирной платы. По правде сказать, за наем жилья Маас из собственного кармана не платил ни пфеннига, но из принципа обозвал домовладельца грабителем.