Ее андалузский друг - Александр Содерберг

Дрожащими руками Ларс сделал себе кофе, выпил, пытаясь собраться с мыслями и вспомнить, кто он такой, однако ничего не нашел. Пустота. Все стерлось.

— Помоги мне, я одна не справлюсь! — крикнула София в сторону верхнего этажа, вытирая руки кухонным полотенцем.

— Иду! — раздраженно откликнулся сын.

Оглядев полотенце, София сочла, что оно слишком изношено, чтобы вешать его назад, и выкинула его в помойное ведро.

Альберт спустился по лестнице, когда она прикрывала фольгой форму с дымящимся запеченным в сливках картофелем. Она кивнула на коробку с подарком, стоявшую на столе. Рядом лежали рулон цветастой упаковочной бумаги, скотч и желтая лента. Усевшись у стола, Альберт принялся резать бумагу.

София переставила форму с плиты на столик, заторопилась, поскольку жар прошел сквозь прихватку, и форма стукнулась о подставку.

Альберт примерял бумагу к коробке:

— Кому подарок?

— Тому.

— С какой стати?

— У него день рождения.

Коробку он обернул аккуратно, а вот скотч приклеил небрежно. Испытывая легкое раздражение, мать отобрала у него скотч, переделала — и тут же пожалела, что так поступила.

До дома, где прошло детство Софии, ехать было недалеко. Толстые зеленые кроны деревьев создавали удивительное чувство уюта. Дома тонули в зелени дубов, берез и яблонь. Закатные лучи придавали всему золотистый оттенок — Софии это нравилось.

На склоне перед самой виллой им навстречу выбежала Рэт — маленькая белая собачка. Никто не знал, что это за порода — она была просто маленькая и беленькая, лаяла на все, что двигалось, и то и дело кого-то кусала.

— Задави ее, — тихо проговорил Альберт.

Оба они недолюбливали собаку.

— Ты расстроилась бы, если бы Рэт умерла? — продолжал Альберт.

София молча улыбнулась.

— Нет, правда, ты расстроилась бы? — не отставал он.

София молча покачала головой, Альберт улыбнулся понимающей улыбкой.

Том готовил напитки в гостиной — под пение Синатры и аккомпанемент Жобима.

— Привет, Том!

Рот у него был забит оливками, он помахал рукой Софии, призывая ее подождать, однако ждать она не стала. Навстречу им вышла Ивонна, поцеловала Альберта в лоб, сжала руку Софии и снова исчезла. На ней, как всегда, были новые белые кроссовки. Ивонна двигалась так, словно в свои семьдесят по-прежнему считала себя исключительно привлекательной женщиной.

На ковре перед телевизором сидел парень Джейн из Аргентины по имени Хесус и что-то смотрел без звука.

— Привет, Хесус!

— Привет, София! — дружелюбно ответил он, продолжая смотреть телевизор, сидя все в той же позе портного.

Хесус оставался для нее загадкой. Трудно сказать, чем он не похож на остальных, но каждый раз, когда она пыталась докопаться, в чем причина его странной манеры держаться, выяснялось, что она ошибается. Джейн была с ним счастлива — София не понимала до конца почему, однако немного завидовала сестре. Они с Хесусом мало взаимодействовали, а когда встречались, то улыбались друг другу. И когда Хесус возвращался после трех месяцев в Буэнос-Айресе. И когда они сталкивались в кухне после того, как София поговорила по телефону. Улыбки всегда были одинаковые — такие широкие, словно оба готовы вот-вот засмеяться.

София вышла в кухню. Джейн сидела за столом и пыталась нарезать овощи. Готовить она не умела в принципе. София поставила в духовку запеченный картофель, который привезла с собой, поцеловала сестру и села рядом с ней, наблюдая за тем, с каким трудом Джейн нарезает огурец кубиками. Кубики получались очень разными по форме и по размеру. Джейн, едва справляясь со злостью, подтолкнула разделочную доску старшей сестре, и та с готовностью принялась за дело.

— Где вы были? — спросила София.

За ужином в воскресенье обычно собирались София с Альбертом и мама Ивонна с Томом. Джейн и Хесус приезжали, когда им взбредет в голову. У них не было никакого четкого расписания, и тем радостнее было их видеть, когда они появлялись.

— Нигде, то тут, то там, — проговорила она и покачала головой. — Даже не знаю.

Джейн сидела, облокотившись рукой о стол и подперев щеку ладонью. Эта поза, кажется, действовала на нее успокаивающе. Она молча наблюдала за Софией, нарезавшей овощи.

— Посмотри на меня, — сказала она.

София повернулась к ней.

— Ты что-то с собой сделала?

— Сделала? В каком смысле?

— Со своей внешностью.

Сестра покачала головой:

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

Джейн внимательно оглядела ее.

— У тебя совсем другой вид. Какой-то воздушный, радостный.

София пожала плечами.

— В твоей жизни произошло что-то особенное? — допытывалась Джейн.

— Да нет.

— Ты с кем-то встречаешься?

София снова покачала головой, но Джейн не сводила с нее глаз.

— Признавайся! — прошептала она.

— Ну, может быть.

— Может быть?

София подняла глаза на сестру.

— А кто он?

— Пациент. Бывший пациент, — тихо проговорила София. — Но мы встречаемся не в том смысле.

— А в каком смысле вы встречаетесь?

София улыбнулась.

— Даже не знаю…

Она пересыпала нарезанные овощи в большую салатницу. Получилось небрежно, София потянула руку, чтобы исправить, но остановилась. Ей претила та роль девочки-умницы, которую она невольно начинала исполнять в стенах этого дома. Джейн сидела все в той же позе, наблюдая за Софией. Внезапно она буквально подскочила на месте.

— Боже мой, ведь мы ездили в Буэнос-Айрес! Просто не пойму, что на меня нашло. Я какая-то бестолковая. Мы навещали братьев и сестер Хесуса. Домой вернулись только что… В четверг.

Название дня недели она произнесла с сомнением, но потом, похоже, решила, что оно соответствует действительности. Джейн была совершенно богемной личностью. На первый взгляд могло показаться, что она играет, что-то из себя изображает — однако это не соответствовало истине. Она была просто очень разбросана — и всегда полна радости и энтузиазма. Это многих от нее отпугивало — пугливые считали ее неестественной и осуждали. Зато смелые любили ее, как могут любить только смелые люди.

Они собрались все вместе — Ивонна и Том во главе стола с двух сторон, остальные расположились между ними. Ивонна приготовила роскошный ужин — это у нее всегда отлично получалось. Трапеза прошла под тем же знаком, что и обычно, — разговоры ни о чем, смех и молчаливое сосредоточение каждого, чтобы сдержать чувства и не дать выплеснуться какой-нибудь старой обиде или недоразумению.

После ужина София и Джейн уселись в двух плетеных креслах на веранде. Хесус удалился в библиотеку, где погрузился в какой-то англоязычный роман. Альберт сидел на втором этаже, играя в карты с Томом под звуки «Гольдберг-вариаций»,[11] которые Том включал на старом дребезжащем проигрывателе, как только предоставлялся случай.

Сидя на веранде в тепле инфракрасного обогревателя, сестры выпили и проговорили до глубокой ночи. Поначалу Ивонна пыталась подкрасться к ним — делала вид, что у нее какие-то дела, держалась возле двери, ведущей на веранду. Несколько раз им удавалось застукать ее, она лгала, отказываясь признаваться, что подслушивает. В конце концов сверху спустился Том и попросил ее оставить дочерей в покое.

Сколько София помнила, Ивонна всегда страдала повышенной нервозностью. После смерти Георга у нее обострилась истерия. Из улыбающейся домохозяйки она превратилась в суровую эгоистку, и весь привычный уклад семьи рухнул. Джейн и София оплакивали отца, но горе Ивонны стояло как бы выше их горя. У нее случались резкие перепады настроения — от озлобленности и депрессии она вдруг переходила в иное состояние и начинала требовать от дочерей любви и понимания. Джейн и София не знали, как им себя вести, их отношения с матерью изменились до неузнаваемости и строились теперь на каком-то смутном представлении о том, что за мамой надо присматривать и ухаживать. Ухудшились и отношения между сестрами. Нездоровое поведение матери встало между ними как барьер. Они редко чему-то радовались вместе, больше сидели по своим комнатам или конкурировали за материнское внимание.

Но затем в их жизни появился Том. Они переехали на его виллу в нескольких кварталах от их дома. Это была большая вилла с большими окнами и огромными картинами на гигантских стенах. В кроватях вишневого дерева лежали толстые белые перины. Том отвозил их в школу на своем зеленом «Ягуаре» со светло-коричневыми кожаными сиденьями, пахнущими табаком и мужской парфюмерией. Ивонна сидела дома и рисовала бездарные картины. Со временем она преобразилась, справилась со своим горем и снова стала почти нормальной матерью, однако никак не желала отказаться от роли жертвы, с которой так свыклась.