Между собакой и волком - Саша Соколов

Крылобылка, змей вещий, на поминках рассветом как-то восстал, весь от костра светозарный, весь в травинках и мурашах, и объявил в полный голос, чтобы у прочих огней, в том числе и блудящих, на его и на остальных островах, спящие пробудились: братрия возлежащая, ныне провожаем в пакинебытие такого вежду окрестных охот, как Федора, Егора, Петра. Его мы все знали, затем-то нам и печально, поэтому и беспробудничаем столь бессонно. Помянем же усопшего по-человечески, возвестим каждый всякому, какой он здоровский жителин слыл. Зашумело в тот понедельник по островам гуще прежнего, стали званые и незваные удавленника добром поминать, и алкать завелись по следующей. При затменьи во вторник настал мой черед, и докладываю, что, не скрою, виновник наших невеселых торжеств клиент был достойный, и что ножи ему беговые или булатные я точил регулярно и остро, со ссылкой на прейскурант. В среду почтарь один сизокрылый слово берет. В Федоре, признается, души я не чаял, почту всегда доставлял ему в разумные сроки, писем его из чистого любопытства не распечатывал, но если и распечатывал, то запечатывал заподлицо. А в четверг погребальщик разговорился. Незаменимый, уверяет, покойник наш был верховет, но и я же не промах – покои ему сварганил на-ять. Прокураты они, погребальщики, невозможные. Дам пример. Пробовали вы в морозные поры лопатой землю долбать? Слишком уж механически получается, невпротык. Наломались, намаялись и быгодощенские на копке сперва ледяной. И приелась им таковская канитель, прекратили по холоду ковырять, летом и осенью роют, впрок. То есть, прикинут примерно, сколько на круг по окрестности публики за сезон отойдет – столько ямин и сделают, даже гака не ленятся прихватить, а в дальнейшем лишь подровнять там да сям, и надзор. И учитывая, что с середины четвертого квартала до середины второго платы взимают по мерзлому ценнику, то становится очевидно и завидно – зима задается у них непыльная. А затесался меж нами Калуга по прозвищу Кострома, харей мордатый и матерой, до того матерой – что аж шеи нет. Суету деревенскую не уважал, сидел на острове, в бочке, оброс и властей недолюбливал ни в какую. В воскресенье приплыл на плоту в нашу заводь и замечает: нечего было Петру с этой бабой идти. Интересно, куда ты денешься, волчатнику возразили, не ты же ее выбираешь – наоборот. Все одно, отвечал, нечего было ему идти, не сходил бы – не сбрендил бы из-за нее и с сиднями бы в чекушку не лез, а не лез бы – со всеми нами бы нынче гулял. Берегись, Крылобыл Калуге предрек, как бы чаша и до тебя не дошла. В тот же день при закате солнца просыпается Кострома не в себе: кто это меня из осоки сейчас поманил? Да никто тебя не манил. Нет, манили, пойти поглядеть. Он в осоку юркнул точеную и пропал, а когда обернулся на третьей заре, обступили, расспрашивали: ну? Он сказал им: она. Сладко было? Не спрашивайте. Сам лыбится, как в родимчике. Берегись, Крылобыл остерег, как бы горько не сделалось. В среду ягоды волчьей Калуга поел; умирая наказывал: будьте бдительны; сыздетства на нее я зарился, но терпел, а сегодня увидел куст – и не вытерпел, крушина спелая, крупная да и кручина моя велика – побаловались, она велела, и позабудь. И се, пощупайте, копыта уж – лед. И задумался. Ты гляди, не фартит как, сетование распространилось по островам, самый лещ по ручьям на нерест пошел, сети рвет, а у нас – то поминки, то похороны. Отвлекусь я. Догадываетесь, кто дама эта, Фомич. Раз дремал в катухе я дремном – приснились яйца. Кто-то явится, так и знай. Пробудился и выхромал помолиться на двор. Пала звезда бирюзовая, остыла Волга, поредели други мои и друзья, и заборы все в инее, и сам я не более, нежели имя на скрижалях Ее. И смешливый, и невелик аз есмь, неразумный. Ночь – как ямина долговая: когда еще вытащат. Но Ты – кто бы ни был. Ты – не покинь. Так молился. И тут голос мне сразу же: посетит особа некая ваши места и пойдет через пень-колоду все здесь. Я потек, упредил; сомневаются. Что такое рассказываешь нам, что еще через пень-колоду может у нас пойти. Как желаете. И препожалует раз в знакомое вам кубарэ непреклонных лет человек Карабан. На пороге споткнулся и сосуд небольшой прозрачный в виде чекушки – вдрябезги. Будет вам бражничать, в треволнении отрубил. Тихо образовалось, как у глухонемых. Преподнесли ему. Выкушал. Отдыхал я, повествует, под ильмами, возле банного пепелища, у портомойных мостков. Ночь как ночь, только в зелень ударяет из-за звезды, и луна как луна, только рыжая. И по рыжей дороге лунной, как по мосткам, от Гыбодощи сюда, к Городнищу, близится плесом неторопясь непонятная незнакомая. Собою – бывалая, битая, но и телом щедрым подстать – бедовая, тертая, словом – раскрасива до слез. Грешным делом решил – тетка просто помыться надумала, забыла, что сгорело порхалище наше давно. Как вдруг пригляделся, а это Вечная Жизнь уже. Села рядом, и мы с ней нежничали, но не прямо-таки, а будто бы заказал нам кто – полегонечку. Побаловались – пошла себе, легка на помине. В общем ясно, посетила она, посетила, Карабан заключил. Приняли мы тогда, зажевали. Не хлещем, говорит, но лечимся, и не как-нибудь, а как простипомы.

11. Опять записки

Записка XIX.

Портрет знакомого егеря

Март хрустящ и хрустален

И сосулькой звенит,

И дыханьем проталин

Через фортку пьянит.

В сумрак, настом подбитый,

Настом, как наждаком,

Ты выходишь, небритый,

Штаны с пиджаком.

У тебя есть ботинки,

Но не в этом ведь суть,

Можно ведь полботинки

Смастерить да обуть.

Труд сей, право, не сложен,

Зашла коли речь:

Надо лишние кожи

От ботинок отсечь.

Ты – бродяга, ты – странник,

Лохмотник хромой.

Странен край твой на грани

Меж светом и тьмой.

Вон идет коромысло

О ведре лишь одном,

Ну да в этом-то смысла

Боле, чем в остальном.

Ты – заядлый волшебник,

Ты кудесник хоть плачь,

Но не плачь, есть решебник

Всех на свете задач.

Ты – обходчик, ты – егерь,

Пальцев – пять на руке:

Отпечатки на снеге,

Оттиски на песке.

В этом хвойном заречье,

В деревянной глуши,

Раскудряв и беспечен,

Живешь на шиши.

Жизнь твоя – дуновенье,

Ветерок заводной

И бобылки сопенье

Благосклонной одной.

А живешь ты в сторожке,

Есть-имеются где

И гармошка, и плошка,

И ружье на гвозде.

На газетной бумаге

Сообщение есть:

Стерляди в Стерлитамаке

И в томате – не счесть.

А еще ты – гуляка,

Помалу не пьешь,

Оттого-то собаку

Свою волком зовешь.

Побеги ж на пуантах

К родимой реке,

Сыт и пьян, сыт и пьян ты,

И нос в табаке.

Спотыкнулся, свалился

И веселой гурьбой

По щеке покатился –

Уж ты, милый ты мой.

Записка XXю

Баллада о городнищенском брандмайоре

Снова жадаешь луку во сне,

А на зимниках – жижа, зажоры.

Только мжица дожрет этот снег,

На пожарку прибудут стажеры.

Удалые прибудут, бодры –

Нараспашку душа, в разлетайках,

Коротайках, угрях, таратайках,

Худосочные – прямо одры.

Дупелиных полян знатоку

В газырях и в мерцающей каске –

Не лупить глухарей на току,

Но давать горлопанам натаску.

Брандмайор – человек при усах,

Но презрев почечуй и одышку,

Он в апреле взойдет при звездах

На свою каланчу, или вышку.

Козыряет дозорный стажер,

Газырям говоря про пожары,

Что они – над районом Ижор,

Разумея лукаво Стожары.

Не у нас, отмахнется службист,

И глядит в направлении дельты,

Где прожег свою многую лету,

На брандвахте варя брандыхлыст.

Поглядит – и утратит покой.

А на утро, со злобой какой-то,

У брандмауэра стажеров строй

Брадмайор обдает из брандспойта.

Записка XXI.

Вышелбауши

(венок записок)

1

Безвременье. Постыдная пора.

От розыгрышей уши, лбы пылают.

Был спрошен: Вышелбауши бывают?

Ответствовал: то хутор в три двора.

2

Достойно ли вести, как детвора,

Глумясь над всем, подобно стае бестий,

Не почитая завтра и вчера

И позабыв о совести и чести.

3

И я хорош – доверился, простак.

Неужли было трудно догадаться,

Что выше лба ушей не может статься,

А хутор Вышелбауши – то так.

4

Развесил уши – и попал впросак.

Ползут по местности невыгодные слухи,

Что я, Запойный, олух и чудак,

И голова садовая два уха.

5

Безвременье, постыдная пора,

Достойно ли вести, как детвора,

И я хорош – доверился, простак,

Развесил уши и попал впросак.

Записка XXII.

Прощание городнищенского лудильщика

Шуга отошла. И на пристани

Защелкал на счетах кассир.

Всмотрись в обстоятельства пристальней

И валень повесь на блезир.

Хромая и как бы случайная

Весна забрела на Валдай.

Скажи – прощевай, наша чайная,

Холера тебя забодай.

Послали козу за орехами,

Пустили козла в огород –

Лудить самовары за реками