К последнему городу - Колин Таброн

Луи со злостью думал о том, как же он все это допустил. Сколько еще дней осталось? Четыре? Пять? И еще этот Вилкабамба, думал он. Мы все мечтаем увидеть Вилкабамбу! Он вытянулся рядом с Жозиан. С него градом тек пот. Не надо много ума, чтобы догадаться, как выглядит Вилкабамба. На нем все еще глупая слава побежденного. Никто не решается это признать, думал он, но инкская цивилизация ужасно скучная. У них был тоскливый, механистический коммунизм, озаряемый лишь их вождем, притворявшимся, что он говорит с солнцем. С их дорогами, законами и нехваткой цивилизованных удовольствий, они были римлянами раннего американского мира.

Что бы там ни говорил англичанин, но даже эти разрушенные города, думал он, были с архитектурной точки зрения абсолютно неинтересны. Так и ждешь, что дверные проемы и ниши закончатся вверху арками. Но инки не смогли придумать арку. Их дворцы – это всего лишь сильно разросшиеся деревенские дома. Они так и не изобрели купола и не поняли, что дает игра света. Они не знали ни колеса, ни токарного станка, ни железа. А ведь эта цивилизация достигла своего расцвета в эпоху Медичи! Побродите по этим прямоугольным развалинам около часа, и вы выйдете оттуда, окончательно забив голову всякой ерундой – восхищаясь удивительной резьбой по камню, мечтая расшифровать не известный никому язык, якобы воплотившийся в нем.

Так происходит с каждым, кто лишен воображения, думал он, включая его бывших партнеров по бизнесу в Эно. Они не могли отличить один стиль от другого. Поэтому они гнили заживо, отрицая все новое, и называли себя пуристами. Подобно им, инки были всего лишь сборищем солдат, управленцев, фермеров: тупой, трудолюбивый народец. Что же касается Атахуальпы, то его и на ужин было страшно пригласить. Когда Писарро наткнулся на него, тот пил кукурузное пиво из черепа своего брата и использовал свой живот в качестве тамтама.

При каждом ударе грома Жозиан мигала, и Луи подтягивал ее шелковую ночную рубашку все выше к шее и ощущал приступ мучительной беспомощности. Он осознал, что в этом путешествии ничего не доставляло ему удовольствие. Он чувствовал, что становится старше. Истощение проявлялось не в усталости мышц, а в присущем пожилому возрасту переутомлении. Раз или два он даже представлял себя в другом, чужом виде – стройным и проворным, едущим перед собой на другой лошади. Это другое «я» действительно существовало когда-то – он видел его на фотографиях, – но сейчас оно уже не работало. У реки времени очень быстрое и бурное течение. Однажды утром ты просыпаешься весь в морщинах у самого водопада. В какой-то момент за последние пару лет этого худощавого мужчину поглотил тучный Санчо Панса на задыхающейся лошаденке. Это произошло удивительно быстро.

Иногда он представлял, каким его видят другие: всем довольный гедонист. И все же можно было приберечь хоть немного достоинства, пусть даже сидя верхом на лошади. Вместо этого любовь к молодой жене заставляет его изображать из себя мужчину почти в два раза моложе. Не смеются ли над ним? К середине дня его лицо начинало бледнеть от физического напряжения, а волосы под фетровой шляпой становились похожи на кашу. Он чувствовал свои обвисшие бедра. Не то чтобы он хотел на кого-то произвести впечатление – здесь или где бы то ни было, – но ради себя самого и ради Жозиан ему очень хотелось, чтобы к нему вновь вернулась его молодость и чтобы его рубенсовское тело выглядело не так внушительно.

Через некоторое время, как раз когда он стал размышлять о том, не пойти ли поужинать, в палатку вошла Камилла. Струйки дождя стекали по ее лицу. Она принесла какие-то лекарства, снижающие температуру, а в чертах лица проступила забота, которой на самом деле она вовсе и не испытывала.

Жозиан пошевелилась в своем спальном мешке и пробормотала:

– Спасибо, – а потом: – Погоди немного, останься, ладно?

Камилла посмотрела на Луи:

– Вам нужно пойти поесть. Я посижу с ней.

Луи взял у нее лекарство и почувствовал, что начал относиться теплее к этой суровой женщине. Он дотронулся до руки своей жены:

– Я ненадолго, – и выбрался из палатки под проливной дождь.

Палатка была освещена холодным светом двух газовых ламп. За стенами ее дождь падал мелкими, но тяжелыми каплями, барабаня по брезенту. Камилла неловко остановилась перед этой больной, но по-прежнему красивой девушкой – даже в постели красота Жозиан выглядела искусственной. Она лежала, подложив под голову свои свернутые вещи; ее широко распахнутые глаза и малиновые овалы на щеках делали ее еще больше похожей на хрупкую куклу. Камилла заметила разбросанное вокруг печенье, меджулские финики, пару бутылок арманьяка и шартреза – все это они везли с собой и ни с кем не делились. Она встала на колени, подстелив сложенный спальный мешок Луи, и дотронулась тыльной стороной ладони до лба Жозиан. Он был липкий.

– Вам все еще жарко?

– Теперь уже холодно. Я вся дрожу. – Судя по голосу, у нее пересохло во рту. Он приобрел хриплые нотки.

– У вас есть градусник?

– Нет. Может, у проводника есть. – Жозиан улыбнулась своей обычной пустой улыбкой. Камилла подумала, что она может обозначать все что угодно. – Я совсем не переживаю из-за всего этого. Со мной такое иногда случается.

– Лихорадка?

– Тошнота. Меня тошнит буквально от всего. От некоторых цветов, от еды, от разных ситуаций, в которые я попадаю.

– Каких ситуаций?

– Не знаю, как это будет по-английски. Когда все идет не так, как надо.

Бедный Луи, подумала Камилла.

Жозиан закрыла глаза, но, судя по всему, она вряд ли могла сейчас заснуть. Камилла смотрела на ее удивительно симметричное лицо с болезненным румянцем на щеках и на мгновение почувствовала, что завидует утонченности Жозиан, утонченности, которой у нее самой никогда не было. Но тут же успокоила себя тем, что если и возможно быть одновременно красивой и пустой, то перед ней, безусловно, живой пример этого сочетания.

Она заметила, что Жозиан вдруг слабо задрожала всем телом.

– Может, вам достать одеяло? – Камилла растворила в стакане с водой таблетку аспирина и поднесла его к губам Жозиан. – Это вам поможет.

Но ее возмутила ее же собственная нежность. Камилла почувствовала себя загнанной в ловушку – ей приходится изображать из себя сиделку, заботиться об этой женщине только потому, что она тоже женщина. Она нашла одеяло и накрыла им ноги больной. Жозиан раздражала ее своими недовольными гримасами – так девушки дули губки в девятнадцатом веке, – жеманством и голосом, как у избалованного ребенка. Вся палатка пропахла ее духами.

Камилла дотронулась своим лбом до лба Жозиан: лоб девушки был мокрым и холодным. Наверное, она очень мнительная, подумала Камилла, но на этот раз, похоже, у нее действительно лихорадка. Но проводник говорил, что в этих горах не знают ни малярии, ни тифа. Может, это психосоматическое? Она что-то говорила о неприятных ситуациях. Камилла нерешительно начала:

– Ну, температура не поднимается только от стресса. И в любом случае здесь ведь нет таких «ситуаций», правда? С нами ты не чувствуешь, что все идет не так, как надо, верно? К тому же у тебя есть Луи… – Ей казалось, что она говорит с ребенком. – Если только все это путешествие…

Жозиан сказала, не открывая глаз:

– Да. Louis est le meilleur des maris[29]. И вообще все замечательно. Мне не нужно ни о чем беспокоиться. Франциско тоже очень хороший. И ваш Роберт. Он очень милый, очень attentive…[30]

– Разве? – Камилла подумала, что, может быть, во французском это слово приобретает какие-то другие, дополнительные значения.

– Да, конечно, к тому же его все волнует, как мне кажется. Он совсем не похож на англичанина, правда?

Камилла не могла понять, что именно Жозиан имеет в виду.

– Нет, не совсем.

Она задумалась о том, что же Роберт смог найти в Жозиан, кроме ее умирающей красоты, но потом решила, что, наверное, этого уже вполне достаточно.

Жозиан открыла глаза. Они странно блестели.

– Он ведь пишет о нашем путешествии, да? Он сказал, что и обо мне напишет. – Она приподнялась на локтях. – Вы не видели моего зеркальца?

Камилла положила сумочку Жозиан к ней на колено и терпеливо ждала, пока та посмотрится в зеркальце, приглаживая свои локоны на лбу и проводя по губам губной помадой.

Камилла смотрела на нее с растущей неприязнью. Интересно, где, по ее мнению, находится эта девушка? Дождь по-прежнему стучал по брезенту палатки, и в темноте глухо громыхал гром. Камилла вдруг подумала: «У меня совсем нет сострадания, ни капли. Меня совершенно не волнует, умрет ли эта девушка сегодня ночью. Наверное, в этом как раз и проявляется то чувство перемены, которое я так часто замечаю в себе в последнее время. Оно совсем не похоже на развитие и преобразование, нет, оно заключается в том, чтобы убежать от чего-то, оторваться и стать свободной».