Мишкино детство - Михаил Горбовцев

Ребята громко рассмеялись.

— Ты не так сказал, надо было — «прах тебе, прах тебе», — заметил Мишка.

— Прах-чертах! — недовольно передразнил его Афанас и продолжал: — Но это были только цветики — ягодки впереди. «А не стащил ли где, — думаю, — этот камень дядька Лексаха, а цены ему не знает? Надо пойти в город попытать». Дождался воскресенья — и в город. Расспросил, где могут купить. Говорят, пойди в часовой магазин. Захожу. Вижу, сидит старичок. На одном глазу что-то вроде большого наперстка. Голову скривил, будто боднуть кого хочет, и шильцем копает в часах. Сидят еще три парня — должно быть, ученики, что ли. Тоже в часах копаются. Ну, я к старичку. «Не купите, — говорю, — драгоценный камень?» Он наперсток с глаза снял и говорит: «Покажи». Показываю. Подошли ребята, его помощники. Повертел, повертел старичок и говорит своим ребятам: «Этот хрусталь он, богохульник, — это я, значит, — не иначе как в соборе с паникадила стащил. Придется его, — говорит, — в полицию направить». Я божиться, креститься. Говорю: «Дядька Лексаха из Киева привез». А он пальцем грозит, не верит. «Ты нам, — говорит, — очков с Лексахой своим не вставляй». И здоровому парню: «Отведи-ка, — говорит, — его в полицию». Я в ноги. Не тут-то было! «Я, — говорю, — отдам его вам даром». А он говорит: «Стекла у нас своего много, ворованного не берем».

Ведет меня парень, за рукав держит. Доходим до базарной площади. Я как рванусь — да в народ, да по-за возами, да в какой-то переулок! А сзади — крик, гам: «Лови, держи, чугунок украл!»

Ребята, напряженно следившие за рассказом, не выдержали и взорвались хохотом.

— Хороши смешки! — покрутил Афанас головой. — Опомнился я только за городом. Гляжу, а половины правого рукава нет — наверно, в руке у парня остался. Ноги посбивал. Пить хочется, как волку… Вот какую муку мне пришлось принять через твой волшебный камень, — закончил Афанас, щелкнув Мишку по лбу.

Ребята смеялись и хвалили Мишку, так ловко обманувшего Афанаса.

Мишка же был хмур. Он даже не улыбнулся.

— Ты ж сам говорил, — угрюмо сказал он Афанасу, — что есть камни по сто тысяч.

— Верно, есть. Только они знаешь где? — Афанас глянул на Мишку и ответил: — В шкатулках у богачей. И вот тебе мой совет: как подрастешь, наймись к какому-нибудь богачу кучером или батраком, присмотрись, где у него шкатулка с камнями, выбери потемней ночку, шкатулку подмышку — да и будь таков… А те камни, что в сказках, — то не камни, а одна брехня.

— Как же ты потом поступил с ним? — спросил Афанаса кто-то из ребят.

— Поступил я вгорячах необдуманно. Мне бы надо было сбыть его ребятам. Они бы за него мне все отдали, что ни спросил бы. А я по дурости пришел домой, положил его на наковальню, взял десятифунтовый молот да как ахнул — так он на тысячу огней и рассыпался.

С последними словами Афанаса в душе Мишки будто погасла какая-то теплая искра.

Ребята еще долго рассказывали разные житейские случаи. Но Мишка их не слушал. Ему хотелось плакать.

Огорчение

Все лето Мишка приставал к матери с вопросом: «Когда мы пойдем в школу записываться?» И каждый раз мать говорила: «На следующей неделе». Но шли недели, а матери все было недосуг. И только дней за пять до начала ученья, перед самым Успеньевым днем, она повела наконец Мишку в Осинное.

Школа Мишке понравилась: большая, краснокирпичная, железом крытая.

Оторопь взяла, когда сторожиха повела их в комнату заведующей школой Татьяны Никаноровны. Но голос у Татьяны Никаноровны оказался простой и приветливый, а сама она такая молодая и красивая, что оторопь сразу прошла.

— Вот, Татьяна Никаноровна, привела к вам своего меньшего, последнего… Будьте ему матерью: если надо, и за чуб скубните или на гречку коленями поставьте, — сказала мать.

— Что вы, что вы!.. Мы и без этого обойдемся…

— А как же вы с ними справляетесь?

— Справляемся… А сколько ж ему, вашему последнему, лет? — спросила учительница.

— Восьмой. В ноябре будет восемь.

— Так его еще рано в школу… И потом, он у вас такой хиленький. Пусть годик еще погуляет, — сказала Татьяна Никаноровна, сочувственно оглядывая Мишку.

— Не хочет вот… В одну душу твердит: пойду да пойду учиться… Он-то уже и читать и писать умеет… Мужикам газеты, басни читает…

— Филипп научил?

— А кто его знает. Он как-то сам, незаметно то возле Саньки посидит, то возле Филиппа.

— От Саньки-то он вряд ли чего мог перенять, а вот способнее вашего Филиппа я еще школьников не видала.

— Да он и этот, — показала мать на Мишку, — должно, по Филиппу пойдет.

— Это хорошо, если пойдет. Но в этом году принять его не могу… Приедет инспектор, увидит, что маленький, и непременно спросит, сколько ему лет. А приказ запрещает принимать детей, если им к началу ученья не сровнялось восемь лет.

Мишка почувствовал, как все сразу переменилось в Татьяне Никаноровне: и голос стал неприятным, сухим, и сама она совсем не такая красивая, как показалось вначале.

— Ваньку Федотова вон приняли, — сказал он с обидой в голосе. — А Ванька мне ровесник.

— Ваньку… Ваньке восемь лет сровнялось еще в марте, — возразила Татьяна Никаноровна.

— Я молитвы знаю, стихи… — цеплялся Мишка.

— Ну и молодец, если знаешь. Вот еще годик погуляешь, укрепишься как следует, тогда и приходи в школу.

— Да уж примите его. Ну двух там месяцев нехватает, — сказала мать, взглянув на страдальческое лицо Мишки.

— Не могу. У меня и комплект больше, чем надо, набран.

— Ну что ж, сынок, пойдем, — взяла мать Мишку за руку. — Видно, придется следующего года ждать.

Мишка вырвал руку и опрометью выбежал из школы.

— Небось, если богатые были бы, приняла бы… — говорил он матери сквозь рыдания.

— Ну, ясно, если бы помещиками были, то приняла бы, — согласилась мать.

— Когда так, я не буду совсем учиться. И книжки в печку брошу.

— От этого никому, а тебе только будет плохо, — сказала мать.

— И пусть будет плохо! — упорно твердил Мишка.

…Небо безоблачно. Горячо палит августовское солнце. Но по желтым пятнам, которые изредка пропрядывают в темной зелени садов и в буйных зарослях огородов, чувствуется приближение осени. По боковским огородам навстречу к Мишке бежит сияющий его друг Митька. В правой руке у него западня, в левой зажат щегол.

— Во, гляди, какого щегла поймал! Двенадцать перьев в хвосте! Вот ей-богу… Посчитай, если не веришь, — сказал Митька, подавая щегла.

Но Мишка даже не взглянул ни на друга, ни на щегла.

— Да ну его, того щегла… — сердито, сквозь зубы процедил он.

Мать поняла, что сейчас все немило Мишке и потому бесполезно его увещевать.

Но пройдет некоторое время, обида уляжется, и у Мишки вновь появится и любовь к жизни и тяга к книжкам.

И она была права.

Желанный день

Пролетела зима, быстро отцвела весна, иссякла летняя жара, и вот снова незаметно подступает осень.

Завтра начнутся занятия в школе. В этом году Мишку записали без всякого разговора.

Должно быть, в сотый раз Мишка просматривает свое школьное имущество: карандаш, ручку и две тетради (одна, по трем косым, — для письма; другая, в клеточку, — для арифметики). Санька говорит, что первый день у первачков занятий не бывает и потому ничего этого брать с собою не надо. Но что же это за ученик, у которого либо нет книжек, либо одна какая-нибудь книжечка!

— Филя, брать книжки? — спрашивает Мишка Филиппа.

— Бери, — говорит Филипп.

Мишка кладет в сумку букварь, доставшийся ему по наследству от Саньки, часослов и «Бову-королевича».

Чернила брать или не брать? Какой же школьник без чернил! Санька — тот каждый день бывало что-нибудь забывал: то карандаш, то чернила. Поэтому, он и учился плохо. Филипп никогда ничего не забывал и был первым учеником в школе. Четыре класса окончил с похвальным листом и евангелием. «Надо так делать, как Филипп, тогда и я так буду учиться», думает Мишка.

В пузырьках от лекарства у него двух сортов чернила: одни красные, другие черные. Какие взять? На клочке бумаги Мишка выводит прописное «А»: проверяет чернила — какие лучше. Черными чернилами «А» получилось какое-то запрокинутое назад, как бы подвыпившее; красными — прямое, почти как книжное. Красные чернила, значит, лучше. Их Мишка и возьмет завтра в школу.

Филипп ушел к отцу в лес. Мишка спит с Санькой. Едва забрезжил рассвет, как Мишка уже начал толкать Саньку:

— Пора.

— Иди ты, Рябый! — ругается Санька и поворачивается на другой бок.

— Сынок, спи, еще рано… Я знаю когда, я тогда разбужу, — говорит мать, и по голосу, бодрому, незаспанному, Мишка догадывается, что мать уже давно не спит, что какие-то заботы не дают ей покою.