Невидимые голоса - Яна Москаленко

Выглянув в окно, я сразу распознал в нем заядлого наркомана: вместо того чтобы выбрать себе сосну или березу, которых тут было в избытке, этот дятел стучал в стену дома. Его привлекла желтая пена утеплителя, торчавшая из всех щелей.

В одних боксерах я (бледный взмыленный городской дрыщ) выбегаю на улицу и принимаюсь размахивать топором, чтобы отпугнуть эту богомерзкую птицу. Разумеется, по уже заведенной привычке декламирую при этом стихи: «…подсмотрел я ребяческим оком… Лижут в очередь кобели… истекающую суку соком!»[2]

Так состоялось знакомство с ближайшей соседкой. Я не сразу заметил ее – перепуганную, застывшую у плетня с полным ведерком грибов. Она как раз вышла из леса и собиралась уезжать на своем мотороллере.

– Доброе утро! – крикнул я и помахал ей рукой. К счастью, додумался опустить топор. – Вы собрали грибы на моей поляне?

Она промолчала. Ей было чуть за тридцать; она не знала ни слова по-русски. Может, узбечка… Жила в вагончике в трех сотнях метров к югу от моего дома.

– Я тут на выходные! – крикнул я ей вдогонку. – Но все грибы тут мои!

В следующий раз я увидел ее уже в октябре.

* * *

Не скажу, что свежий воздух сразу пошел мне на пользу. Прожив в лесу две недели, я стал похож на городского сумасшедшего, которого протащили два километра по бурелому, а потом еще шесть – по грязи. Довольно точное сравнение, если учесть, что поездка за продуктами представляла собой нечто среднее между веломарафоном «Тур де Франс» и экспедицией в джунгли.

Ближайшее сельпо было на трассе – то есть без малого в десяти километрах от дома. Машину я не водил, а путешествовал исключительно на велосипеде. Но это было не так уж и плохо, ведь бетонка была создана не для машин. На протяжении шести километров она тонула в полуметровых ямах и глубоких траншеях, где, не пригибая головы, могли укрыться с десяток партизан.

Только раздолбанный велосипед был способен справиться с местной дорогой. Я катил по ней, с самодовольной ухмылкой наблюдая за тем, как машины редких дачников скользят по обочине… Два колеса на дороге, два – в высокой траве.

Минное поле, а не дорога! Особенно в те часы, когда полоумный пастух дядя Вова – беззубый и хриплый пропойца с лицом убийцы тинейджеров из слэшера нулевых – выводил свое стадо и напрочь перекрывал проезд. Мужик он был замечательный, насколько я могу судить по той паре фраз, которыми мы обменялись за два месяца, но слишком уж страшный…

Простите мне высокомерие москвича, но, если б вы слышали, как по утрам он – в черном плаще, с жутковатой дубиной в руке – вопит на буренок (что-то матерное, нечленораздельное): «БУАРМУЭ-МУЭ-МУЭ-БЛЯЯЯЯДЬ!» – вы бы сами поспешили скатить на обочину. В его стаде была добрая сотня голов. В пять часов вечера дядя Вова неизменно вел их прямо по этой бетонке, и я нередко натыкался на мычащую свору по дороге из магазина. Мне приходилось подхватывать велосипед и тащить его в поле. Там я ждал – иногда полчаса под дождем, – пока не пройдет стадо…

Под влиянием Есенина в той траве нередко рождались хулиганские стихи без всяких претензий, призванные веселить меня одного:

Я езжу по лугу

По дорожке и вспять,

Прячу за ухом

Отросшую прядь.

Чтоб коровью подуху

С лицом не сопрячь —

Я езжу по лугу

Утром и в пять.

Вокруг – изломы холмов, лесистые склоны, трясины, туманы… Стога на промокших полях, коровки, пропитый беззубый пастух, вой бродячих собак из перелеска… Русская пастораль.

Поздними вечерами, когда я натапливал дом, десятки белоснежных мотыльков облепляли окно. А за ним бесконечно кружились, опадая, осенние листья с берез…

Но если забыть про очевидные преимущества жизни в глуши, было и то, к чему я оказался совсем не готов. Да, не все шло гладко в Можайском королевстве… Ведь кое-что было rotten в моей голове.

Отказавшись разом от всех вредных привычек (кроме сигарет – это было выше моих сил), я столкнулся с серьезной проблемой: мой организм, порядком охренев от физических нагрузок и кислорода, стал выкидывать странные штуки.

Обычным делом было отключиться в самый неподходящий момент (например, по пути к магазину я пару раз падал в обморок посреди туманного поля). Проблемы были и с восприятием реальности. Углы моей комнаты чуть кривились, трещины на досках проплывали перед глазами, когда я, в тщетной попытке заснуть, таращился в потолок. Да… Глядя на привычные вещи, я видел чуть больше, чем они должны собой представлять.

Как-то я провел добрый час, изучая ровные листья крапивы… Такие геометрически правильные, возмутительно угловатые… Какой еще Брамс? Вот настоящее торжество безукоризненной формы – истинный, природный экстаз, растворенный в трепещущей, дышащей зелени, в идеально подобранном фоне, в нежной симфонии сырого оврага! Помню, я чуть не кончил на эти прекрасные заросли – но, впрочем, сдержался. И домой вернулся под вечер, бормоча: «Вот уж вечер. Роса блестит на крапиве… Я стою у дороги, прислонившись к иве…»[3]

Без шуток, той осенью в Можайском лесу я влюбился в Есенина. Это увлечение стремительно набрало обороты и превратилось в пугающую манию. От безделья мой воспаленный мозг быстро завел пару нервных привычек. Например, я стал с разбега – одним махом – запрыгивать на высокое крыльцо и победоносно орать во все горло: «От луны свет большой! Прямо на нашу крышу! Где-то песнь соловья! Вдалеке я слышу!»

Так или иначе, слухи об одиноком безумце, поселившемся в чаще, разнеслись по ближайшим поселкам достаточно быстро. Однажды я столкнулся на дороге с какой-то бабулей из ближайшей деревни. Она была не в силах скрыть восхищения.

– Ой, это вы! – сказала она. – Хорошо, что вы в яркой одежде! Сейчас сезон кабанов.

В тот момент я действительно был в красно-синей ветровке.

– У вас там стреляют! – И тут же, без всякого перехода, она поспешила добавить: – Где ваша машина? Вы там так и живете один?

На последний вопрос я ответил гордым кивком.

– Господи! – воскликнула бабуля и перекрестилась. – И чем же вы занимаетесь?

– Пишу, – соврал я.

Мы разговорились, и она призналась, что у нее тут хозяйство: всего в полутора километрах от моего дома. Слово за слово – и я уже ухожу от нее с мешком яблок и ведром свежих яиц. Добрая душа, божий одуванчик. Помню, вернувшись, я сел на крыльцо и заплакал. Отличный был день. Полный трепещущей веры в людей.

Но после того разговора я все же стал надевать ветровку почаще