Полдень, XXI век (декабрь 2010) - Коллектив авторов

Поднимаясь по мостику, я машинально протянул руку.

Сквозь голографическое изображение рука проходит свободно, она никогда не встречает препятствий, ну разве что на долю секунды свет ломается, как в колеблемой воде, но, вытянув руку, я с ужасом натолкнулся на живые тугие перья, и птица изумленно и оскорбленно вскрикнула.

Настоящее проходит шаг за шагом, сказал бы китаец Лай.

Экран (наверное, все же экран… не может тройной борт корабля оказаться столь прозрачным…) в каюте ксенопсихолога был огромен. Мы буквально повисли над медленными течениями черной бездны, над неподвижной перевернутой над нами звездной рекой – безбрежной, размазанной, как чудовищные зарницы. А приглушенный солнечный свет все равно падал неизвестно откуда, и темная вода нежно поблескивала, и медленно вставали над головой грандиозные белые облака.

Coma Berenices…

О чем она сейчас спросит?..

О моем отце? О господине У? О том, как я представляю себе Чужих?

Краем глаза я видел в воде странно увеличенное отражение ксенопсихолога.

Она медленно развела молнии зеленого комбинезона, и он мягко упал на пол к ее голым ногам. Все происходило в тишине. Она не просила меня отвернуться. И лишь потом опять пошел мерный, ни на секунду не стихающий гул, похожий на накат невидимого океана. Может, это гудело мое сердце. Не знаю. И еще я видел крошечное тату на левом бедре Вероники – китайский иероглиф на счастье.

Братья… Предел знания… Большой разум… Путь терпения… Раздвинутая решетка…

Гламурная кисо («…ты ведь уже бросил на Земле девушку…») долгое время целовалась с закрытым ртом, но потом многому научилась. («…Эдем – это недалеко, если хорошенько в себе покопаться…») Мысли в моей голове смешались. До меня дошло, наконец, что вся моя предыдущая жизнь была лишь прелюдией, чудовищно долгой прелюдией к этому вот узкому заливчику, каким-то образом занявшему килевую часть «Уззы», к звездному провалу под нами, к переодевающейся женщине, к оскорбленному фламинго на мостике…

Я был полон самых странных подозрений…

На Земле гламурные кисо проводят жизнь среди цветов, ковриков, затканных веселыми котятами, среди чудесных шелковых сердечек, крылатых ангелочков, ручных зверей, картин, написанных светящимися ночными красками, а здесь…

Сюда, наверное, и мыши не забегают…

Голое плечо Вероники отливало оранжевым ровным цветом. Не знаю почему, но я решил, что это естественный цвет её кожи. А крошечное тату еще раз мелькнуло и исчезло под коротким китайским халатиком. Возможно, он был подарен Веронике господином У. Почему нет? Сейчас, решил я, она заговорит о бездне – уж слишком страшно выглядели притягивающие мой взгляд пылающие звездные провалы…

Где-то вдалеке (так показалось) взвыли сирены.

Грохоча башмаками (тоже вдалеке) разбегались по постам аварийные команды.

А может, подумал я, прислушиваясь к жуткому, все нарастающему вою сирен метеоритной опасности, мы правда не получали никакого Послания? Может, всё это придумано, всё это инсценировано какими-то людьми, тем же доктором Голдовски или господином У, решившими, наконец, растолкать жирное, засыпающее человечество?

Сирены выли уже на всех уровнях корабля.

Может, кто-то действительно вздернул человечество под уздцы над пропастью?

И теперь, включенные в тайный заговор, мы попросту кружимся где-нибудь на орбите Плутона, надежно укрытые в его тени? И нет никакой цели, кроме как привести в ярость человеческий муравейник?

«Узза» содрогнулась от чудовищного удара.

Спокойствие цивилизации достигается неординарными мерами.

Меня бросило на камни, боль пронзила руку. Вода залива всколыхнулась, отражение мостика и розового фламинго размылось, но звездный провал оставался все тем же – он манил, он засасывал. Какой величественный обман, успел подумать я. Придумать Чужих и через сеть многочисленных станций, разбросанных вокруг Земли, отправить Послание на Землю, создать нужную иллюзию, «расшифровать» чертежи, насильно повернуть человечество лицом к космосу!

Я медленно плыл над засасывающими провалами в вечность.

Я не спускал глаз с ксенопсихолога Вероники – счастливых глаз ничтожного карлика.

А она, завязав, наконец, чудесным бантиком пояс китайского халатика, подняла голову и, встряхнув своими золотистыми волосами, спросила:

«Почему вы так много обо мне думаете?».

Часть вторая

Чужие

Полная тьма.

Ничего в ней не было.

Даже меня в ней больше не было.

Только тьма и боль, которую ничем не прогнать.

С того мгновения, когда на нижней палубе взвыли первые аварийные сирены, прошла вечность. А может, несколько вечностей. Я никак не мог понять, как следует исчислять вечности. Два чудовищных удара с интервалом в три минуты до основания потрясли громаду «Уззы».

«Почему ты не принял место в лабораториях Заксена?»

Да потому что представить себе не мог, что тьма бывает такой враждебной.

Потому что никогда не догадывался, что никому уже не придется жить, как жили до Большого взрыва.

«Аварийные зонды!»

Тьма стремительно отступала.

«Запуск!» «Запуск!» «Запуск!» «Запуск!»

Я видел «Уззу» со стороны – гигантский, обожженный до синевы утюг.

Я видел «Уззу» извне – из глубочайшей невыразимой тьмы. Над «Уззой» недавно глумились страшные силы. Нижнюю палубу вывернуло, как железную розу, штопором закрутило килевой выступ. Из невидимых щелей выдувало сиреневые газовые хвосты, в них крутились бесформенные обломки. Пламя, как личинок, вылизывало людей из оплавленного железа, но шли, уже шли в огонь непоколебимые механические ублюдки стармеха Бековича, и, рассеиваясь в пространстве, сиреневые газовые хвосты на глазах тускнели, снова погружая мир в потрясающую боль-тьму…

«Когда я шила, сидя у себя, принц Гамлет – в не застегнутом камзоле, без шляпы, в не подвязанных чулках, испачканных, спадающих до пяток, стуча коленями, бледней сорочки и с видом до того плачевным, словно…»

«…был выпущен из ада…»

«…вещать об ужасах…»

Coma Berenices…

Звездные скопления…

Они разбегались за пределы видимого мира… И давил, давил, накатываясь, мерный ровный гул, сквозь который прорывались звуки… или то, что казалось звуками…

«Ганс…»

«Да, принц…»

«Я ничего не вижу…»

«Наверное, принц, это такое заболевание…» «Какое заболевание? У меня даже глаз нет…» «…вещать об ужасах…»

Я заполнил собой все пространство. Я сам был пространством, облаком, пылью. «Узза» пронизывала меня – сизое, обожженное в огне веретено. Нет, она разглаживала меня, как перекаленный утюг, великий не только массой.

«Вернуть зрение – вернуть боль…»

Меня медленно разворачивало и несло невидимыми течениями.

Я не знал, как я выгляжу. Я не знал, как далеко я распространился: вечный ужас карлика – оказаться вдруг большим, чем есть… «Ганс!» – позвал я. Но Черный Ганс больше не отозвался. Наверное, пересчитывал бусы и стеклярус для туземцев.

«В гелиотроповых вспышках молний летучих…»

Сталкивающиеся галактики, абсолютная копия мышек, разбрасывающих звездные хвосты на зеленом шелке под длинными пальцами ксенопсихолога Вероники, теперь занимали большую часть видимого мною мира.

«Почему вы так много обо мне думаете?»

Я слышал ровный голос ксенопсихолога Вероники.

Но я не знал, надо ли мне отвечать. Я еще не привык к новым масштабам.

Я чувствовал, что занимаю непомерную часть мира, может, я сам уже был миром. Может, этот мир и есть Чужие? – мелькнуло во мне. Но без прежнего обжигающего интереса. Скорее, констатация факта, вспышка, ничего не осветившая, кроме подвалов моего почти уже не существующего сознания.

Я пытался понять, что я чувствую и чувствую ли?

Почему ненависть к чудесам заставляет нас так страдать?

Почему неистребимое влечение к чудесам толкает нас на край мира?

«Приходилось вам есть печень муравьеда?»

Я чувствовал Веронику где-то рядом. Ледяной холод галактик был ее холодом, ее недоумением. «Почему вы так много обо мне думаете?» Человек бы так не спросил. Но разве ксенопсихолог Вероника не человек? Она летела с нами – с самой Земли. Ее рекомендовал сам господин У, так говорили. Правда, господин У загадочно исчез, его не оказалось на борту, зато командиром Модуля оказался Железный Драйден. Я перебирал факты, как четки.

Я ничего не чувствовал, кроме медленно рассеивающейся боли.

И почему-то я знал, что пока эта чудовищная боль-тьма совсем не уйдет, моя девушка, оставленная на Земле, будет плакать и плакать, сняв очки, огромные, как у летчика-истребителя.

«Ты делаешь это напрасно, – будет плакать она. – Ты делаешь это напрасно…»

Наверное, Бекович прав: нас не ждут. Нас нигде не ждут. Мы просто всё придумываем. Голос ксенопсихолога Вероники (или мне так казалось) кипел в мрачном шипении электрических разрядов, его передергивало, как вырожденную нейтронную жидкость. «Почему вы так много обо мне думаете?» Любая подвижка, самое ничтожное оседание моей мысли высвобождало чудовищную, невероятную боль, отражающуюся, как свет, от искореженного массива в прах разнесенной «Уззы».