Император Траян - Игорь Князький

Такой царь – воистину отец и благодетель тех, над кем он царствует. Особо подчёркнуто, что во власти ему помогает аристократия – лучшие люди государства. Такой вот замечательный образ Траяна и сенаторского сословия при нём.

Строго говоря, ничего оригинального в этом описании не было. Это традиционный эллинский со времён Аристотеля образ достойного царя при правильной форме правления монархии, чуждой проявлениям тирании. Важным представляется то, что Траян действительно в глазах огромной массы своих подданных таким выглядел. Да, собственно, таким, по сути, он и был, если смотреть на него глазами римлянина. Оценку эту стоит подкрепить словами из эпиграммы Марциала, дожившего до начальных лет правления Траяна и счастливого от осознания того, что ему ныне не нужно расхваливать господина и бога, то бишь, Домициана, а можно искренне воспеть нового правителя – Траяна:

«Здесь нет больше господина, а есть повелитель,Сенатор справедливый, как никто другой,Который со стигийского тронаСнова призывает простую правду».[224]

Марциал именует Траяна «справедливым сенатором», ещё раз вспоминая о его полномочиях принцепса, председателя сената. Но далеко не все предшественники Траяна любили такие напоминания. Вспомним, как шут веселил Нерона такой фразой: «Я ненавижу тебя, Нерон, за то, что ты сенатор!»

Конечно, само правление Траяна не содержало никаких новых политических идей, не пыталось вводить какие – либо новые формы государственного управления.[225] Да и сам новый принцепс ни к чему такому не стремился. Он сделал главное: подарил римлянам такое правление, какое для них действительно было наилучшим. Причём сделал это честно, по убеждению. Несправедливо было бы усомниться в том, что его слова о желании быть таким принцепсом, коего он сам пожелал бы иметь, будучи подданным, были глубоко искренними. Он всей практикой своего правления слова эти подтверждал. Образцы правления из времён «двенадцати Цезарей», каковыми мог руководствоваться Траян, достаточно очевидны. Это и опыт самого основателя принципата Августа, и первая половина правления Тиберия, когда отношения сената и императора были просто образцовыми. Дела Флавиев тоже во многом содержали позитивные начала, даже правление третьего из них, в годы которого так успешно возвысился Траян. Заветы Нервы, само собой, им никогда не были забыты.

Сам же Траян, как мы помним, наилучшим опытом правления в Империи полагал «золотое пятилетие Нерона» – 54–59 гг. Но это – опыт политики внутренней. В делах внешних Траяну предстояло воплотить в жизнь то, что не успел свершить остановленный предательскими ударами мечей и кинжалов заговорщиков Гай Юлий Цезарь. И дела эти оставались очень актуальными даже спустя почти полтораста лет. Ведь, разгроми Цезарь гето – дакийскую державу Буребисты, возможно, и не возникло бы на римских рубежах очевидно зловредное для Империи царство Децебала. Ну а главная мечта божественного Юлия – покорение Парфии – не могла не тревожить воображение императора – воина, каковым до мозга костей являлся Траян. У него уже был один славный титул – Германский. Он заслужил его своими ратными трудами на рейнской границе. Правда, такой же титул ранее носили императоры, к победам над германцами никакого отношения не имевшие: Калигула, Клавдий, Нерон, Вителлий. Парадоксально, Тиберий, успешней всех с германцами сражавшийся и границу Империи по Альбису (Эльбе) утвердивший, такого титула не имел! Тиберий, правда, был напрочь лишён тщеславия и похваляться своими воинскими достижениями не любил.[226] Этим он решительно отличался от всех, пожалуй, римских полководцев эпохи военного могущества Рима со времён Пунических войн. Траян, будучи военным человеком, что называется, до мозга костей, конечно же полагал победоносные завоевательные войны главной целью своего начавшегося правления. Опыт того же Тиберия и завещание божест венного Августа, призывавшего римлян отказаться от дальнейших завоеваний, решительно не были для него примером для подражания и исполнения. «Войну он любил», – просто и ясно сообщает Дион Кассий.[227] Плиний Младший, правда, в своём «Панегирике», обращаясь к Траяну, уверял себя, римлян и самого императора в исключительно миролюбивом настрое нового правления: «Но тем более достойна восхваления твоя умеренность, что, не насыщаясь военной славой, ты любишь мир и те обстоятельства, что отец твой был удостоен триумфов, и что лавровая ветвь была посвящена Юпитеру Капитолийскому в день твоего усыновления, – всё это не является причиной, чтобы ты при всяком случае стремился к триумфам. Ты не боишься войн, но и не вызываешь их».[228]

Сей идиллический портрет миролюбца – Траяна можно, конечно, объяснить тем, что написан он был в 100 – ом году, когда на рубежах Империи царил мир, и новый принцепс пребывал в своём дворце на Палатине. Но, думается, он безнадёжно далёк от действительности. Само собой, Траян грядущих войн не боялся, но нелепо подозревать его в их нежелании. Здесь стоит обратиться к словам Аммиана Марцеллина. Сообщая, что имератор Юлиан (361–363 гг.) «воодушевлял своих солдат и тем, что постоянно клялся не тем, что ему было дорого, а величием своих начинаний: «Верно, как то, что я сокрушу персов», он указывает, что «Таким же образом, как рассказывают, имел обыкновение подтверждать свои слова Траян: «Верно, как то, что я увижу Дакию обращённой в провинцию», «Как то, что я по мосту перейду Истр (Дунай) и Евфрат».[229]

Легко понять, что клятвы такого рода могли произноситься только до Дакийской и Парфянской кампаний Траяна. Так что стремился новый владыка Рима к большим завоевательным войнам. И образцом здесь для него, в чём нельзя усомниться, был Гай Юлий Цезарь. Траян в своих мечтах и планах устремлялся туда, куда путь ему указывал сам божественный Юлий.

К войне Траян готовился основательно, верно оценивая её серьёзность. Преж де всего, он резко усилил дисциплину и боевую подготовку в легионах.

«Как прекрасно, что дисциплину в лагерях, пошатнувшуюся и почти совсем упавшую, ты снова восстановил, преодолев пороки предшествующего поколения: лень, упрямство и нежелание повиноваться. Безопасно стало заслуживать уважение и любовь, и уже никто из вождей не боится больше ни того, что солдаты его любят, ни того, что не любят, а потому в равной мере уверенные, что не подвергнутся ни оскорблениям, ни льстивым восхвалениям, они усердствуют в трудах, участвуют в упражнениях, учатся действовать оружием, брать крепости, командовать людьми».[230]

Здесь Плинию вполне можно довериться. Хотя, похоже, он сгустил краски, описывая состояние римской армии при Домициане в конце его правления.

Подготовка к походу на север от Дуная шла самым интенсивным образом. Расположенные в Мёзии ещё по повелению Домициана четыре легиона – I Италийский, IV Флавиев, V Македонский и VII Клавдиев легионы отрабатывали переправу через большую реку. Были усилены новыми кораблями Мёзийская и Паннонская флотилия на Дунае, создавались долговременные запасы продовольствия, снаряжения, прибывали десятки тысяч голов вьючного и обозного скота. Весной 100 года ещё шесть легионов – I Вспомогательный, II Вспомогательный, Х Сдвоенный, XI Клавдиев и I легион Минервы – постепенно, дабы не привлекать внимания, но последовательно подтягивались к Поддунавью. Был завершён уже упоминавшийся канал в обход порогов у Железных ворот на Дунае. В честь этого была даже сделана надпись, открытая археологами в 60-е годы ХХ века. Она гласила: «Император Цезарь, сын божественного Нервы, Траян Август Германик, великий понтифик, обладавший трибунской властью пять раз, отводя воды реки вследствие опасности Катаракт (порогов), сделал судоходным течение Дуная».[231]

Главной сложностью во всех этих грандиозных приготовлениях было сокрытие от будущего противника истинных замыслов императора.[232]

В Риме хорошо помнили печальный опыт столкновений с даками при Децебале, не слишком переоценивали успех при Тапе Теттия Юлиана и потому резонно опасались превентивного удара варваров в случае, если их царю планы Траяна станут очевидны. Дакийских послов даже сердечно принимали в Риме.[233] Только немногие в ближайшем окружении Траяна (очевидно, те, при ком он не стеснялся произносить упомянутые Аммианом Марцеллином клятвы) знали намерения своего императора. Что ж, это говорит исключительно в пользу Траяна как выдающегося военного руководителя. Здесь он был достойным продолжателем завета славного Квинта Цецилия Метелла Македонского, знаменитого не только окончательным усмирением и покорением некогда могучей Македонии в 148 г. до Р.Х., но и словами, кои должен помнить каждый полководец: «Я бы сжёг и свою тунику, если бы предполагал, что она знает мои планы».[234]