Звезды на рейде - Игорь Петрович Пуппо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Виктор сидел над обломками корабля и размазывал по лицу обильно текущие слезы. Не близость неминуемого возмездия угнетала его. Сколько труда и выдумки вложил он в этот крейсер! Башни корабля вращались, машины работали, ходовые огни горели. Оставалось только испытать орудия, для чего пришлось разрядить несколько патронов отцовской берданки.
Скрипнула дверь. На пороге появился отец. Он закашлялся и протянул руку к висящему на гвозде широкому флотскому ремню:
— Дом сжечь хочешь, стервец!
Дом был гордостью шофера Николая Васильевича Сапрыкина. Немало трудов вложил он и четверо его старших сыновей в это просторное и светлое сооружение.
— После такой войны все должны жить и работать красиво! — любил повторять отец.
Крут нрав у бывшего моряка-водолаза, участника двух войн. И рука у бати тяжелая, когда осерчает. Это Виктор знал хорошо.
Отец шагнул на середину комнаты, увидел изуродованный крейсер и Витькины слезы. Рука с ремнем, занесенная для удара, медленно опустилась…
Потом были районные и областные олимпиады юных физиков и неизменные дипломы победителя. Учителя дружно агитировали поступать в машиностроительный институт. Виктор избрал другое.
Откуда у парнишки из Курской области, с крохотной речушки Кшень, которую даже курица перелетит, этакая тяга к морю? Что пробудило ее? Может, скупые отцовы рассказы?
Блестяще сдав вступительные экзамены, поразив медкомиссию бицепсами, Виктор поступил в Ленинградское высшее военно-морское училище имени В. И. Ленина.
* * *
Гремело дружное «ура»,
Глядело небо, снявши
шляпу,
Как, не держась за леера,
Он вниз спускается
по трапу, —
бормотал лейтенант Сапрыкин запомнившиеся строчки и спускался вниз, на каждой ступеньке больничной лестницы теряя скользкие шлепанцы. Матрос с готовностью поднялся ему навстречу:
— Не звонили, не спрашивали, товарищ лейтенант!
«Ну, все! — твердо решил лейтенант. — Подам рапорт вторично. Раз и навсегда». И хотя он превосходно знал, что на катере сейчас идет большая приборка, а потом в подразделении начнется строевой смотр, и посему весь экипаж занят до предела, он продолжал думать о том, как подаст рапорт и как потом все будут жалеть, что такой хороший и душевный офицер уезжает в другую часть.
Первый рапорт он подал старшему начальнику два месяца назад. «В связи с тем, что меня будут слушать на комитете комсомола, а в составе комитета есть и мои подчиненные, а значит, мой авторитет командира будет подорван, прошу перевести меня в другое подразделение».
А дело было так. В одном из походов торпедный катер, на котором Виктор вот уже год ходит помощником, отшвартовался в гавани, где служили его товарищи по училищу — такие же молодые лейтенанты. Встреча давних друзей была исключительно теплой.
На корабль, где ему надлежало быть еще вечером, лейтенант Сапрыкин прибыл на утренней зорьке, в тот самый миг, когда убирались швартовы и сходня, походка у него при этом была не очень твердой.
По служебной линии лейтенант получил все, что ему причиталось… Но проступок Сапрыкина решено было обсудить на комитете комсомола. Тогда-то на стол старшего начальника и лег злополучный рапорт. Опытный офицер повертел бумагу и так и сяк и подытожил:
— Это только страусы прячут в критический момент голову под крыло. А вы не страус, а боевой офицер. Думаю, что со временем вам станет стыдно за эту бумаженцию.
И спрятал рапорт в стол.
На комитете комсомола лейтенанту тоже воздали должное. Даже Володя Опацкий, рулевой-сигнальщик с сапрыкинского катера, сурово осудил поступок лейтенанта. «Пользуешься случаем! — думал Сапрыкин. — Ну, погоди!..»
Но, конечно же, он не стал сводить счеты со старшиной Опацким. Во-первых, чувствовал себя виноватым, а во-вторых, ни один из членов маленького экипажа катера не подал и виду, что «в курсе дела». Все пошло своим чередом: экипаж по-прежнему успешно выполнял задания, дисциплина была на должном уровне, а на последних стрельбах радиометрист Виктор Мята и комендор Павел Рожков показали такую виртуозность, что старший начальник остался очень довольным. А в этом была немалая заслуга и его, Виктора Сапрыкина, оружейника. И все было бы хорошо, если бы не эта болезнь и не этот монотонный сырой дождь, и не это гнетущее одиночество…
Сапрыкин задремал… Он проснулся от дверного скрипа и сразу же сел на койке. В приоткрытых дверях торчали рыжая челка в веснушки того самого матроса, которого Виктор не раз донимал вопросами.
— Товарищ лейтенант, к вам целая делегация! С цветами, с пакетами! В коридор не влазят! — весело отрапортовал он.
Дождь кончился.
В окошко сквозь сизые тучи осторожно заглянуло скупое осеннее солнце…
ЦВЕТЫ ТЕРНЕЯ
Терней — небольшой городок, главной своей улицей вытянувшийся вдоль берега Японского моря. С запада, с лобастых сопок прямо на улочки спускается тайга, с востока городок отчерчен белоснежной линией прибоя. Есть такие города на просторах матушки-Руси, раз посетив которые, ощущаешь почему-то с потаенным волнением, что ты вернулся в детство. Таким, во всяком случае, показался мне Терней — «столица» Сихоте-Алиньского заповедника, где, слава богу, ходят еще на воле знаменитые уссурийские тигры, изюбры и крохотный безрогий олень-кабарга, о котором незадачливый поэт написал: «по снегу мчится кабарга, закинув за плечи рога». В Тернее живут рыбаки, охотоведы, ученые. Каждое дерево, каждый камень Тернея связаны с именем замечательного таежного следопыта Капланова, убитого браконьерами в тайге весной 1943 года…
Наш учебный корабль бросил якорь на внешнем рейде Тернея. С борта корабля спустили бот: лучшим матросам, отличившимся в трудном походе, было разрешено осмотреть городок и богатый музей заповедника.
Разминая отвыкшие от твердой почвы ноги, мы шли не спеша по тернейской улице вдоль деревянных домишек, чьи фасады, обращенные к морю, были обшиты толем (от сырости), вдоль палисадников, перевернутых старых баркасов и бесконечных гирлянд сохнущих рыбачьих сетей.
Стояла поздняя осень. Тайга, ярко-алая и золотая, поднималась по сопкам слева от нас, упираясь в пронзительно-голубое небо. Справа, за палисадниками, синело море. Городок был пуст — все в море. Пусты были и палисадники — огороды давно прибрали — и от этого дворики казались тоскливыми и серыми.
Но возле одного двора моряки удивленно остановились. Весь палисадник утопал в цветах. Везде виднелись астры — необыкновенно яркой расцветки: лиловые и желтые, оранжевые и огненно-пунцовые. Были хризантемы величиной с блюдце — ослепительной белизны. И еще какие-то незнакомые цветы. Над двориком
