Три жизни - Василий Юровских

— Только вместе! — подавая сетку, шагнул в лодку директор.

А там поехали вторые, третьи, четвертые… И пошли гулянки на дармовщинку, а потому Пайвин уже без стеснения опрокидывал пластмассовый стаканчик, прихватывал недопитую бутылку для Симы. Развеселая жизнь началась, если бы не один случай…

Подходяще тогда испили они с Михаилом Борисовичем. Да и не коньяку или водки, а спирту. С него и одурел Пайвин, обалдел. И директора из равновесия вышибло, потянуло на какие-то странные разговоры.

— Ты, Сашка, нравишься мне. Ты не то, что твой напарник. Тот мужик, глупый мужик и робот. А в мужике, как заметил умный человек, сидит кулак, собственник. Вот почему я мужиков не… не… — Язык Михаила Борисовича заплетался, не подчинялся ему, однако Пайвин догадался, какое слово искал тот для мужика.

Какая-то светлая трезвая полоска прояснила мозги, и Александр отчетливо вспомнил отца-тракториста, сгоревшего на войне в танке; односельчан своих, понькинских мужиков; и себя, деревенского парня, пока еще не подавшегося в город искать легкой и богатой жизни. Да и в городе на заводах и стройках работали те же мужики и парни из деревень.

— Стал быть, мужика надо ненавидеть? — поднялся вперед Пайвин. — Стал быть, мужик кулак?

— Молодец, догадлив! — закивал Михаил Борисович.

— А этого хошь по рылу! — выкрикнул Александр и без размаха, но крепко и сильно ударил в мясистое лицо «шефа». — На, падла, за кулака!

В темноте, за освещенной костром чертой шмякнулось упитанное тело Михаила Борисовича, и снова Пайвин протрезвел. Ша, надо смываться, задавит его тот боров, тушей задавит. Зарядкой, курва, занимается…

Александр проплыл на лодке до середины реки, когда донеслись до него ругательства и угрозы:

— Ах ты, шпана запойная! Да я ж тебя, гнида, сгною в тюрьме, ты ж у меня загремишь! Я сделаю тебе небо в клеточку!

Пайвина трясло, как в лихоманке, но он понял вдруг, что бояться нечего. Он на лодке, а тот в одежде не бросится за ним. Александр почувствовал тяжесть в нагрудном кармане пиджака и засмеялся: когда и как он успел ухватить склянку со спиртом? Глотнем-ка для успокоя нервов…»

Спирт сухо опалил губы и нутро, и Пайвин поспешно плеснул в рот речной воды — теплая, а все же закуска. Подождал немного и уже спокойно-насмешливо крикнул:

— Не шуми-ка, Робинзон, и не стращай Пайвина тюрягой. Видал я эдаких знаешь где? Ночь и река не свидетели. А ежели и докажешь — пятнадцать суток дадут по месту работы. Не больше. Я же тебя, падла, засажу прочно. За взятки засажу. Понял? Так-то вот… А пока ауфвидерзеен! И не вздумай у избушки показаться — пришью. Мужику нечего терять, понял?

Пайвин забулькал веслами и заорал частушку:

— Не на месте, кустик вырос,Кустик вырос на меже.А кто товарища заденет,Похороним, курва, на ноже!

Он больше не завидовал Михаилу Борисовичу и не сожалел, что лопнула его мечта — устроиться к нему на базу. И не слушал, как умолял его вернуться тот, перед кем Пайвин угодничал чуть не целый месяц, в ком видел ум, силу и богатство…

С утра Пайвин нарочно пас гурт напротив палатки. Спирт бродил в нем, и решительность не покидала Александра, пусть только покажется волосатая морда!

Около полден к берегу, где серым удавом запала в осоку резиновая лодка, подкатила вишневая «Волга» и нежно посигналила. «Волосатик» не отозвался. Тогда из машины вылезла накрашенная черноволосая женщина и гнусаво пропела:

— Миша, я приехала за тобой. Ты слышишь меня, Миша!

Палатка ожила, зашаталась и… рухнула, обмякла на траве. Из-под нее выбрался Михаил Борисович, пугливо заозирался по сторонам, заметил машину и все в тех же, но уже в грязно-красных плавках, запрыгал по палатке. Топтал ее и вопил:

— Я островитянин, я островитянин!..

«Чокнулся, падла, или придуривает?» — соображал Пайвин, а женщина, отправляя шофера на лодке, гнусаво рыдала:

— Я же говорила ему: «Миша, бери путевку в Сочи, Миша, тебе нужен юг». Я же предупреждала: «Миша, ты одичаешь на своем острове, ты же умный человек, Миша!»

X

Ближе к вечеру, когда закрылось соснами солнце со стороны Ильмень-озера, Алексей направил гурт с релок на елани у своего железного вагончика. И хотя в нем он давно не спит, все равно его не минуешь — загон-то для бычков рядом с ним. Вагончик пустует вовсе не потому, что Молокова напугали какие-то черти или лешие. Чего там стоят сказки в сравнении с живыми людьми!..

Запоздал в тот день Алексей с гуртом, проискал в согре однорогого бычка — беспородного, закупленного у населения. Наследственный бродяга, телок ежедневно норовил незаметно улизнуть и всегда скрывался один, не признавая коллективность остальных бычков. И Алексей не столько следил за всем гуртом, сколько наблюдал за своим однорогим мучителем. Да все-таки прозевал, и, перед тем как погнать телят к загону, не обнаружил в стаде бычишка.

— Ах ты, окаянный! — расстроился Молоков, отгоняя навязчивого, зеленоголового паута. — Ну, я тебе покажу, единоличник!

Пришлось оставить гурт без догляда и верхом на Гнедке ломиться дебрями ольшаника и тальника, опутанных хмелем. Никаких волков или рысей лесами не бывает. Но кто знает, что может случиться. Увязнет бычок в трясине или забредет на кукурузу соседнего района. Угодит в потраву — и тогда расплачивайся за него пастух, принимай стыд и позор. Пайвин, тот до десятка телят, бывает, не загоняет и спит себе, посыпает, а Молоков так не может.

Посвистывая и приговаривая: «Ну, Гнедко, давай, давай дальше. Найдем хмыря и накрутим ему хвост!» — Алексей долго кружил согрой и, казалось, сам заблудился среди однообразия ольхи, кустов и осочистых кочек. Понизу засерело, кусты стали сливаться перед глазами в одну сплошную черноту, вывороченные с корнями ольшины Молоков принимал за бычка, а Гнедко резко шарахался от возникавших коряжин.

Вот из-под копыт лошади, как тень, взмыл и тут же пропал за деревьями разбуженный филин; померещилось, будто кто-то хрустнул валежником и жалобно мыкнул. По небу еще разливался свет, а согра уже погружалась в сумрак и готовилась к ночи. Где тут сыщешь бычка, слона и того не враз углядишь?! Алексей волновался за гурт и, чтоб не потерять его, двинул Гнедка прямо на запад. Надо пересечь согру, и тогда-то он поймет, куда ехать за телятами.

Он так и сделал, и выбрался из трущобы на грань, где среди лесов на поле шуршала листьями темно-зеленая кукуруза. Молоков оглядел ее: нет, никто не тревожил сочные стебли, и он повернул Гнедка направо. Засветло бы успеть к речке за гуртом. Огибая черемуховый куст, Алексей одновременно вздрогнули с Гнедком: под черемухой лежал однорогий бычок и задумчиво пережевывал нахватанное на покосе разнотравье.