Три жизни - Василий Юровских

В Еловке навряд ли кто помнит Молокова. Друзья поразъехались, девки постарели, да и не лишка их там осталось. Дуняшка и то не признает его, а если и назовется Алексей — неизвестно еще, что скажет. Возьмет и отрежет:

— Иди с богом, Алеша. Старое не вернешь, пусть и оба не виноватые. Только никакого мужика мне даром не надо, намаялась я, глазоньки бы мои не видели пьяных. Будь она проклята, эта пьянка!

И ведь не обидишься — промолчишь. Поставь себя на ее место. Небось слабо! А каково Дуняшке поднимать на ноги ребятишек одной-то? Где и откуда берутся они, силы, у наших баб, где?

XI

— Уж не меня ли охраняешь, Осип Егорович? — еще издали закричал Алексей, заметив на тропке с Барсучьего мыска зеленый дождевик старика. Тот и по ведреной погоде никогда не расставался с плотной одеждой. «Маскирует и тело холодит, — объяснял он Молокову. — Да и привычка у меня с трех войн ко всему зеленому. Уж моя Изосимовна и спрятает, бывало, дождевик-то, а я все одно сыщу. Штука удобная, никакая шишобарка не пристает, через свороб полезь — не проткнет, и сырость не пропускает».

— Не, не, Алеша, — бросая на траву легкий плотницкий топорик с залощеным до блеска кривым топорищем. — Беда, голубчик, беда…

— Какая?!

— Поди, догадайся, какая! Смылся куда-то твой Пайвин, вместе с бабой удрали. Верно, деньги получать в конторе уехали, а скотина двое суток в загоне. И не евши и не пимши, охрипли бычки и реветь силов нет у них.

— А Серко где?

— Серка изловил я в овсе, спутал, и пасется он на лужке у деревни. А за скот боюсь браться: как разбегутся телята — не собрать их, да и у себя дома управа на мне держится. Изосимовну опять етот проклятый радикулит донимает, а в больницу не едет.

— Да как же он, да пошто же он, Александр Сергеевич, бросил гурт! — растерялся Молоков. Чего и говорить, везет ему: не успел опомниться от козлятников, как Шуро припас сюрприз. Еще мало напировался с отпускником, еще мало назанимал денег у Изосимовны! Тройка по тройке — вытаскал, поди, рублей семьдесят. За август отвес у него по гурту и лишка ли получит — на долги не хватит. Сима, Серафимья костлявая его сбивает с пути. Вот тебе и лучше с бабой! Не приведи господи иметь такую… Пайвин пошлет в лавочку и накажет взять одну склянку, чтоб с устатку выпить, а она, чуча, три волокет. И ни черта же ей не деется, пуще мужика хлещет и похмелья не знает…

— Корова, корова-то где? — вспомнил Алексей.

Осип Егорович махнул рукой, сел на бугорок и сплюнул, прикуривая цигарку:

— А все заулки и огороды спознала. Сперва ревела, вымя от молока ломило, а теперя и не мычит. Как рысак носится, в потраву, поди-ко, застань ее!

— Загулял Пайвин, загулял! — повторил старик, и Молокову: — Но животина-то при чем, Алеша, она-то за што карует?

— Собирать надо свой гурт и двигаться к реке, больше нечего делать, — поглаживая гриву Гнедка, решил Алексей. — Своих у Ильмень-озера отпущу, а его бычков — у реки.

— Правильно, Алеша! Я так и думал, што пожалеешь ты скотину. И так эвон измерли телята! Ладно, тогда я домой побегу, оружье вычищу и на зорьку изготовлюсь. Охота завтра с утра открывается. Утчешек-то ныне ни чо такое, а я все же посижу на перелете. Душу свою успокою, и то ладно.

Дед Осип Егорович проворно поднялся, сердечно посмотрел на Молокова и, сунув под мышку топорик, пересек релку. Он не признавал торных дорог, а ходил всегда напрямки. Отсюда не всякий догадается, где там деревня: болотины, кусты, узкие полоски пашен и лес. Но старик никогда не промахнется и выйдет точно на степь у озера Подборного, а тут и до дому ему рукой подать…

Алексей как обещал, так и сделал: своих бычков оставил на степи у Ильмень-озера, а Пайвинский гурт выгнал к реке. Телята первое время не могли понять: кто и почему их освободил из надоевшего загона, куда им можно идти, а куда и нельзя. И когда очутились на лужке — тоже не враз сообразили, что под копытами трава, а рядом знакомая, мутно-прохладная речная вода.

— Ну, горемыки, наедайтесь и напивайтесь. Небось не потянет вас на чужой каравай — к соседским зародам сена. Смотрите у меня! — весело крикнул Молоков и выехал на конотоповую дорожку подле высоковольтной линии. Оттуда ему и свой гурт видно, и Пайвинские бычки на глазах.

Пока он возился с гуртом, не слыхал и не видел, когда к Морошному озеру понаехали охотники. «Канашинские, из мастерской Сельхозтехники», — определил Молоков. Трое на «Урале» побывали у него с неделю назад. Ничего, серьезные мужики. Переночевали в балагане с ним, едой домашней угостили, курева оставили — целых пять пачек «Памира» — и похвалили за неуступку браконьерам.

— Будь спокоен, больше эта орда не сунется! — заверили они Алексея. — Довольно им дичь переводить, отошла лафа. С будущего года здесь наше охотхозяйство будет, и не вовремя да без путевочки кто полезет — пускай на себя пеняет.

— А если начальство или тот же милиционер? — попытал их Молоков.

— Мы ни на кого не поглядим. Нам, товарищ, нечего бояться, работяги мы, не на стульях сидим, а на железе. Законным порядком — пожалуйста, не откажем: разбойничать — не дадим! — храбро ответили мужики. — Хотя вот ты-то не испугался же орды и милиционера впридачу?

— Так и мне, ребята, чего терять? Добрый человек ни за какие деньги сюда на все лето не согласится. Нашему брату и остается тут загорать.

— Чего ты себя худым считаешь? Чего унижаешься? Ну, не повезло тебе в жизни, поколобродил ты, так прежде себе худо сделал. Да и мало у кого что бывает. А ты уж и твердишь сам про себя, будто пропащий человек. Ты же на чужом горбу не сиживал, свой кусок хлеба ешь, скот вот пасешь, и привесы по гурту хорошие. Брось, брось себя охаивать! — как-то особенно горячо возразили ему ремонтники, и Алексей покраснел, словно его хвалили не малознакомые люди, а на общем колхозном собрании.

«А чего, вполне и там могут похвалить», — подумал Молоков и снова покраснел.

…Алексей отыскивал взглядом зеленый «Урал», однако мотоцикла не было. У кургана, оставшегося после корчевки и опять обросшего неистребимым тальником, приткнулись два «Москвича», «Запорожец» и стояла телега, а неподалеку щипала траву каряя кобыла. Охотники, видать, сгрузили лодки и занялись устройством скрадков на Морошном. Вот спустили они на воду подсадных уток, и до слуха донеслось призывное кряканье.

«Рано, рано манишь нашего брата, мужика»! — улыбнулся Молоков. Он радовался охотникам, хоть и жалел птицу и зверя, и лишь на армейской службе держал в руках оружие и не раз объявляли ему благодарность перед строем за отличную стрельбу.