Все рушится - Чинуа Ачебе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тут слишком много овощей, – сказала она.
– Ты разве не видишь, что горшок полон ямса? И ты прекрасно знаешь, как увариваются овощи.
– Да, – согласилась Эзинма, – из-за этого ведь змееголов и убил свою мать.
– Именно, – подтвердила Эквефи.
– Он дал ей семь корзин овощей, а после готовки осталось только три. Вот он ее и убил, – закончила Эзинма.
– Но это еще не конец истории.
– Ах да, я теперь вспомнила, – подхватила Эзинма. – Он принес еще семь корзин и приготовил овощи сам. И снова получилось три. Тогда он убил и себя.
Во дворе Окагбуе и Оконкво продолжали рыть яму в поисках ийи-ува, который закопала Эзинма. Соседи все так же сидели вокруг. Яма стала такой глубокой, что стоявшего в ней землекопа уже не было видно – росла лишь гора вынутой им красной земли. Сын Оконкво Нвойе не отходил от края ямы, потому что не хотел ничего пропустить.
Окагбуе, снова сменивший Оконкво, как всегда, работал молча. Соседи и жены Оконкво начали теперь переговариваться между собой, детям тоже надоело смотреть, и они вернулись к своим играм.
Вдруг Окагбуе выпрыгнул из ямы с проворством леопарда.
– Уже совсем рядом, – сказал он. – Я его чую.
Зрители взволновались, те, кто сидел, вскочили на ноги.
– Позови жену и дочь, – сказал Оконкво лекарь. Но Эквефи и Эзинма и сами уже, услыхав шум, выбежали посмотреть, что происходит.
Окагбуе снова спрыгнул в яму, вокруг которой сгрудились зрители. Еще несколько комьев выброшенной наверх земли – и мотыга ударилась об ийи-ува. Он бережно поднял его на мотыге и выложил на поверхность. Кое-кто из женщин в испуге бросился наутек, но вскоре они вернулись и вместе с остальными стояли, вперив взгляды в сверток с безопасного расстояния. Окагбуе вылез из ямы и, не произнося ни слова, даже ни на кого не глядя, пошел к своей сумке, достал из нее два листика и начал жевать их, а проглотив, поднял сверток левой рукой и принялся разворачивать. И вот из него выпал гладкий блестящий камешек. Он поднял его.
– Это твой? – спросил он Эзинму.
– Да, – ответила она. Все женщины разразились радостными криками, потому что это означало: бедам Эквефи пришел конец.
Все это случилось больше года назад, и с тех пор Эзинма не болела ни разу. И вот вдруг этой ночью ее стал бить озноб. Эквефи уложила ее рядом с очагом, расстелив на полу циновку и разведя огонь. Но девочке становилось все хуже и хуже. Стоя перед ней на коленях и щупая ладонью ее пылающий взмокший лоб, Эквефи не переставала молиться. Хоть жёны ее мужа и уверяли, что это просто иба, она их не слышала.
Оконкво вернулся из буша, неся на левом плече длинную связку трав, листьев, корней и коры целительных деревьев и кустов. Войдя в хижину Эквефи, он свалил все это на пол и сел.
– Дай мне горшок, – велел он, – и отойди от ребенка.
Эквефи пошла за горшком, а Оконкво выбрал из принесенной кучи самое ценное в нужных пропорциях и порубил на мелкие кусочки. Потом сложил все это в горшок, и Эквефи налила в него воды.
– Еще немного… Я сказал – немного, ты что, оглохла?! – рявкнул он.
Она поставила горшок на огонь, а Оконкво, забрав свой мачете, вернулся в оби.
– Внимательно следи за горшком, – сказал он, уходя, – не дай жидкости выплескиваться через край. Выплеснется – пропадет целебная сила.
Он ушел к себе, а Эквефи осталась следить за снадобьем так внимательно, словно это было само больное дитя. Она все время переводила взгляд с Эзинмы на кипящий горшок и обратно.
Оконкво вернулся, когда счел, что снадобье уже достаточно проварилось. Проверив, подтвердил: да, готово.
– Принеси низкую табуретку для Эзинмы, – сказал он, – и толстую циновку.
Он снял горшок с огня и поставил его перед табуреткой, потом поднял Эзинму и усадил ее на табуретку рядом с дымящимся горшком. Толстой циновкой накрыл и ее, и горшок. Эзинма отбивалась, задыхаясь от удушливого густого пара, но отец крепко держал ее, и она начала плакать.
Когда циновку наконец сняли, пот градом лил с Эзинмы. Эквефи вытерла ее куском ткани, уложила на сухую циновку, и вскоре девочка уже спала.
Глава десятая
Толпа начала собираться на деревенском ило, как только горизонт поглотил жар солнца и оно перестало болезненно жечь тело. Большинство общинных церемоний происходило в это время суток; даже если сообщалось, что действо начнется «после полуденной еды», все понимали, что на самом деле оно начнется гораздо позже, когда спадет дневная жара.
По тому, как располагались зрители, было ясно, что эта церемония – для мужчин. Женщин пришло много, но они наблюдали за происходящим с края поляны, как посторонние. Титулованные мужчины и старейшины сидели на своих табуретках в ожидании начала суда. Перед ними стоял еще один ряд табуретов, числом девять, на которых никто не сидел. Две небольшие группы людей собрались на почтительном расстоянии от старейшин, обратившись к ним лицами. Одна группа состояла из трех мужчин, в другой было трое мужчин и одна женщина. Этой женщиной была Мгбафо, мужчины рядом с ней – ее братьями. Другую группу составляли ее муж Узовулу с родственниками. Мгбафо с братьями стояли неподвижно, как статуи, лицам которых ваятель придал выражение вызывающего презрения. Узовулу и его родственники, напротив, перешептывались между собой. То есть казалось, что они перешептываются, хотя на самом деле они говорили в полный голос. В толпе все громко разговаривали, как на базаре, но издали их разговоры сливались в глухой рокот, доносимый ветром.
Раздался звук железного гонга, и по толпе пробежала волна предвкушения. Все взоры обратились в сторону дома эгвугву. Бом-м, бом-м, бом-м гудел гонг, потом его густой бас прорезал пронзительный высокий звук флейты. А вслед за ней вступили утробные, устрашающие голоса эгвугву. Мощная звуковая волна ударила в толпу, и та отпрянула назад. Но лишь на миг. Люди и так стояли достаточно далеко, к тому же им было куда бежать, если бы кто-то из эгвугву направился к ним.
Снова взвыла флейта, забили барабаны. Дом эгвугву превратился в преисподнюю, оглашаемую какофонией вибрирующих голосов: «Ару ойим де де де дей!» – приветствовали друг друга только что восставшие из земли духи предков на своем потустороннем языке. Дом эгвугву, в котором они собрались, был обращен лицом к лесу, в сторону от толпы, видевшей лишь заднюю его стену, разукрашенную разноцветными узорами, которые через определенные промежутки времени наносили на нее специально отобранные женщины. Эти женщины, как и вообще ни одна из женщин, никогда не видели дома изнутри. Они натирали и разрисовывали его
