От этого не умирают - Фредерик Дар

— Боб! — крикнула Кати.

Я замолчал. Еще бледнее, чем накануне, она смотрела на меня каким-то странным взглядом. Мне стало не по себе!

Голдейн пожал плечами.

— Я подожду вас в машине, Бодони, — заявил он, — поговорите с ним, может, вас он послушает…

Он вышел.

Бодони начал не сразу. Некоторое время он молчал.

Кати, разрыдавшись, вышла из комнаты, и я вдруг почувствовал себя ужасно несчастным.

— Весьма сожалею, что так разорался, Бодо, но вы-то, надеюсь, меня понимаете, а?

— Ну да, конечно… — рассеянно произнес он.

— Хорошо….

Я ждал продолжения.

— Но все же думаю, ты не должен вот так уходить с ринга…

— Что-что?

— Нет, мне не по душе боксеры, которые уходят непобежденными. Это жульничество, Боб… Знаешь, есть закон природы, когда свершается определенный круг.

Кончиками пальцев он описал в воздухе окружность.

— Парень, который так уходит, думает лишь о собственной выгоде. Тот, кто уходит непобежденным, — боксер, не завершивший карьеры… Потому что карьера рано или поздно неминуемо заканчивается поражением… И именно поэтому она прекрасна, понимаешь, Боб? Только поэтому. Не что иное, как это: конечное падение, составляет ее величие, ее благородство… С моей точки зрения, чемпионский титул словно эстафетная палочка… Но эту палочку у тебя вырывают силой. И бег продолжается… Оттого, что ты уйдешь с ринга, чемпионский пояс не станет навечно твоим, мой мальчик… Он никому не принадлежит… И ты его временный владелец, подумай об этом…

Он поднялся.

— Я не знал, что вы умеете так здорово говорить, Бодо, — прошептал я, глядя, как он направляется к двери.

— М-м, я и сам не знал, Боб, — он покачал головой. До свидания. Позвони мне… Кстати, увидимся на похоронах!

От этого слова у меня по спине пробежали мурашки.

— Эй, Бодо! — окликнул я тренера, когда он уже переступил порог.

Он обернулся.

— Да?

— Все обдумано… Я ухожу из бокса…

Он вышел, не сказав ни слова.

Он стоял на коленях оглушенный, своим растерянным видом напоминая раненного насмерть быка.

— …Восемь! — произнес рефери.

Когда, подавив бешенство, эти два шутника наконец уехали, я отправился разыскивать Кати. Ни в саду, ни на кухне ее не было. Я поднялся по лестнице в нашу спальню. Кати лежала ничком На кровати и рыдала.

Я сел рядом на покрывало.

— Ты так горюешь о смерти Жо, Кати?

Она заплакала еще сильней.

— Знаю, он был хороший мальчик, милый, сердечный… По-моему, он вообще был немного в тебя влюблен.

Она выпрямилась, рыдания внезапно прекратились, я увидел, как сквозь слезы сверкнул ее взгляд.

— Я запрещаю тебе так говорить о нем, Боб! Ты не имеешь права…

— Но…

Она подошла к двери, проверила, нет ли поблизости лакея, и заперла дверь на ключ.

— Теперь я знаю, что ты его убил! У меня есть доказательство! Ты меня слышишь, Боб! Доказательство!

Опять! У меня больше не было сил… Все вокруг завертелось…

— Умоляю тебя, Кати, замолчи… Мы сойдем с ума, неужели ты не понимаешь? Ты с самого начала вбила себе в голову эту мысль и…

Она спрыгнула с кровати и подбежала к шкафу… Я увидел на плечиках свое пальто… То, которое еще сегодня утром находилось в голубятне… Вспомнил о запачканном кровью гаечном ключе, оставленном в кармане.

Мне нечего было сказать, абсолютно нечего. Все слова улетучивались у меня из головы, а я превращался в льдину — белую, холодную, скользкую, ровную.

— Сегодня утром, когда ты ушел, мне вдруг ужасно, захотелось поговорить с тобой… Я бросилась тебя искать, заглянула в голубятню…

Я слушал ее с невозмутимым видом. У меня было ощущение, будто она рассказывает какую-то гнусную историю, но ко мне эта история не имеет никакого отношения.

— Послушай, Боб… Ты меня слышишь?

Я заставил себя утвердительно кивнуть.

— Я почувствовала, что ты убил Жо еще до того, как сообщили о его смерти. Видишь ли, когда столько лет живешь вместе с человеком, которого любишь, следуя за ним как тень, не отходя от него ни на шаг, то проникаешься его мыслями, чувствами, понимаешь?

— Да, Кати…

— Вчера, когда ты пришел и я увидела…

— Ты уже говорила об этом…

— Не перебивай меня! По твоему виду я поняла, что ты совершил нечто такое… Нечто ужасно серьезное…

— Ах так?

— Да… И когда по телевидению сообщили о… о гибели Жо, я ни секунды не сомневалась, что это ты его убил!

Наступило длительное молчание. Я поглаживал шелковистую бахрому покрывала, по-прежнему не зная, что сказать… Я ждал конкретного вопроса, и он последовал:

— Почему ты сделал это, Боб?

Я задумался.

Теперь я уже и сам не знал толком почему.

— Понятия не имею, Кати. У меня возникла потребность…

— Все твоя гордыня!

— Не говори так, Кати…

Она разглядывала меня с каким-то недоверием во взгляде.

— А я знаю, что толкнуло тебя на убийство… Ты испугался второго матча. Тебе это показалось единственным решением, не так ли, Боб?

— Возможно…

— Ты… Такой, однако, храбрый…

— Пойми, Кати, я боялся не его ударов, а своего поражения… Мне казалось, что после этого я… я не смогу больше жить…

— И тогда ты решил, пусть лучше умрет он?

— Да. Я люблю жизнь, потому что есть ты… Ты не можешь знать…

— Почему же, я знаю… Я тоже люблю жизнь, потому что у меня есть ты, Боб.

Мне были неведомы ее мысли.

Она вовсе не была напугана… Самое главное, я не внушал ей отвращения.

— Что ты думаешь обо мне, Кати?

— Я разочарована, Боб. Я верила, что ты сильнее…

— Ты…

— Что «я»?

— Ты не боишься?

Она удивилась.

— Боюсь? Почему, ты думаешь, я должна бояться?

— Убийцы внушают страх… обычно!

— Другим, наверное! А ты, ты мой собственный убийца…

— Ты по-прежнему любишь меня?

— Думаешь, преступления достаточно, чтобы разлучить нас? Даже если бы ты убил меня, Боб, между нами ничего не изменилось!

Я крепко прижал ее к себе. Ее любовь меня очищала, мне словно отпускались мои грехи.

— Ты любишь меня! Любишь!

— Да, Боб… Навсегда. И я осознаю всю значимость этого слова!

— Ты бы хотела, чтоб я явился с повинной?

Она отстранилась.

— У меня было желание просить тебя об этом, когда я догадалась о… о том, что произошло. Это казалось мне единственно возможным решением. Только лучше не надо… Я не чувствую в себе достаточно сил…

— Скажи, Кати… Что же мы будем делать с этим преступлением? Ты не думаешь, что оно встанет между нами, словно преграда? Истерзает нас?

— Поживем — увидим…

— Угрызения совести, должно быть, действительно существуют, раз все о них говорят.

— Возможно, это всего лишь пугало, установленное моралью на границах зла…

— Не знаю. Мне кажется, сам, один, я смог бы забыть о своем поступке… Но теперь, каждую минуту, стоит тебе задуматься, у меня возникнут подозрения, что ты думаешь именно об этом, и мне станет страшно. Или же наоборот, ты будешь считать, что меня неотступно преследует…

Она положила руку мне на плечо.

— Боб, ты не должен бросать бокс!

— Что?!

— Только в этом случае мы сможем преодолеть то, что случилось с нами, поверь.

Я не совсем понимал. Иногда ее посещали довольно странные мысли.

— Нет, — прошептал я, — я больше не в состоянии… Теперь со мной справится и любитель!

— Это тебе кажется… Ты только возьмись, Боб…

— Нет, невозможно!

— Уж не струсил ли ты?

— Кати!

— Я не хочу, чтобы ты испытывал страх, дорогой. Страх — это мой удел. Мы с тобой — совершенная пара, потому что из нас двоих дерешься ты, а я дрожу… Мы не можем поменяться ролями!

— Но я ничего не могу поделать с этим страхом, Кати, ты и представить не можешь…

Вдруг ее лицо стало строгим, я еще никогда не видел ее такой.

— Ну что ж, Боб, как хочешь… Надеюсь, однако, что все получится.

Я бы хотел о многом ее расспросить, но у меня не хватило смелости.

На какой-то момент все будто стало зыбким, ненадежным, но потом Кати смягчилась и провела своей нежной, исцеляющей рукой по моей несчастной голове.

— Отныне я твоя соучастница… Не правда ли, это самая прекрасная участь, которая может постичь любящую женщину?..

На следующий день мы отправились на похороны Жо. Процедура оказалась особенно мучительной, поскольку присутствовал его отец, высокий седой добродушного вида работяга, напуганный окружившей его толпой — все какие-то важные персоны. Он пожимал руки, словно в кошмаре, не отвечая на слова сочувствия, с которыми к нему обращались. Не говоря о том горе, которое причинила ему смерть сына, сами похороны стали для него настоящей мукой.