Вилами по воде - Линда Ангелина

вязов,

Тонул закат в пучине белых линий –

Мы шли по саду под твои рассказы

О музыке Пуччини и Беллини,

Италии, бессмертии и смерти –

Я любовалась видом шапок крупных

Гортензий бледных, ну а ты о Верди

Мне говорил — луна прозрачным кругом

Плыла, была волшебна ночь… Красиво

Склонялись грозди призрачных соцветий

Старинных роз — а ты мне о Россини

Плёл вдохновенно, и о Доницетти –

Ты был в ударе: вспомнил Альбинони,

Adagio и что-то о Джадзотто –

Левкои пахли амброй и лимоном,

Акации дрожали позолотой…

Меж тем дошли мы до беседки старой –

Клематисы решётку овивали,

Пьянил их запах, жук жужжал устало –

Здесь речь зашла, конечно, о Вивальди –

Светились каллы, стыли хризантемы,

Фиалки в лунном свете тосковали –

Ты толковал мне о Леонкавалло

И напевал фрагменты из «Богемы» –

А я тебе сказала: вот что, моцарт,

Забудь на миг богему и паяцев –

Ты чувствуешь, как я, наплыв эмоций?

Давай же будем просто целоваться!..

C'est la vie

К несчастью, неопровержимый факт:

жизнь к тридцати уже не жизнь, а фарс –

ты понял всё, пролил немало слёз –

и жизнь не можешь принимать всерьёз;

всё, что ты знал, чему учился ты,

бледнеет перед блеском красоты

и шармом женских глазок, губ и ног –

они теперь важней стихов и нот,

музеев, книг, театров, галерей,

и ты бросаешь всё — скорей! Скорей!

Туда, где жизнь похожа на игру,

где путь твой как-то вдруг замкнулся в круг,

где крутится удачи колесо

и от любви к любви тебя несёт;

ты не заметил, как попался в плен

пушистой чёлки, родинки, колен –

от этих нимф, дриад, наяд, сирен

башку реально сносит набекрень…

Нет времени на Баха и Камю,

но есть на ресторанные меню,

на тайный мир приставок игровых

и на красавиц знойных роковых;

и ты, философ, интеллектуал,

в прелестную влюбился этуаль:

она смеётся, песенки поёт,

и из таких, как ты, верёвки вьёт,

прекрасно зная силу чар сама,

когда от ног её ты без ума;

а тут ещё помощник — алкоголь,

всё это называется любовь –

и ты сгораешь от такой любви…

Терпи теперь, что делать? Се ля ви!

И кружит эйфории круговерть,

мешая страсть, безумство, жизнь и смерть…

Либидо побеждает интеллект;

но через год ли, два ли, десять лет,

как будто рак вдруг свистнет на горе –

ты закричишь: "Карету мне, каре..!

Коня! Да что там конь — велосипед!" –

Прочь от фальшивых целей и побед –

туда, где тишина, к себе, назад,

где можно шкаф открыть и книгу взять,

туда, где жизнь понятна и проста,

где всё начнётся с чистого листа…

Чурбан

Его я обнаружила случайно:

я занималась в тот сезон ремонтом

на даче — шли дожди, и он безмолвным

ствола обрезком, грустным мокрым монстром,

лежал меж луж и мусора печально;

но отразилось солнце как-то в лужах

и цветом золотистым осветило

мой сад и тот чурбан среди опилок –

и тут меня как молнией пробило –

я осознала, что чурбан мне нужен…

Его кора, как крокодилья кожа,

была темна, шершава и брутальна;

я взглядом оценила моментально

и мощь его, и силу, и надёжность,

и красоты его монументальность…

Я признаю вещей антропоморфность –

хоть, может быть, они не знают боли,

и пусть ни сердца нет у них, ни мозга,

я чувствую мистическое поле

и их энергетическую мощность;

вот, например, в зелёной узкой вазе

когда-то было тесно от пионов –

был друг со мной, счастливый и влюблённый,

но нет его — с тех пор в стекле зелёном

других букетов не было ни разу –

антропоморфна узкой вазы зелень –

я чувствую незримые флюиды

её любви, и горя, и обиды –

предмет духовен, этим он бесценен,

хоть для кого-то — просто ваза с виду…

Вот так же мой чурбан был полон жизни –

бывало, я рукой его поглажу,

и чувствую тепло его и тяжесть,

и думаю: возможно, это шиза,

но как мне одиноко и паршиво…

В простенке возле шёлковой портьеры

он был пристроен столиком диванным,

но даже в освещении торшера

не стал он украшеньем интерьера

и выглядел, признаться, очень странно –

красивый пень… Я словно впала в детство –

он не был для меня простой корягой,

и было мне тепло с корягой рядом,

и я, забыв про всё моё эстетство,

любила это грубое соседство;

он был так ясен, мил и незатейлив

в своей простой естественной природе –

средь современных мебельных изделий

казался иноземцем, чем-то вроде

омеги между русских знаков в ворде…

Мне было с ним уютно — я любила

поставить на него графин и рюмку

и, скинув опостылевшую юбку,

под тёплый плед в холодный вечер юркнуть

и вспоминать того, о ком забыла –

от нежности катились слёзы градом,

он отвечал мне удивлённым взглядом

зрачков на месте удалённых сучьев –

их было три, один другого лучше –

сочувствовала мне моя коряга…

Одно лишь было плохо: он царапал

паркета полированную гладкость

и рвал чулки, смолой, к тому же, капал

в пушистый шёлк ковра — и я ругалась

и не могла отчистить эту гадость…

Он рос в лесу далёком, за деревней,

глухой старообрядческой и древней,

он елью был тогда или сосною,

и там, в тиши, во мгле среди деревьев,

не ведал он, что встретится со мною…

Откуда было знать ему, бедняге,

про женщин, про манеры и галантность?

В иные помещённая пространства,

про ценность пола и свою нескладность

что понимать могла моя коряга?

И я, признав, что чистота дороже,

чем всякие дурацкие причуды,

решила, что лесное чудо-юдо –

чурбан, пусть и любимый и хороший –

пора бы, наконец, убрать отсюда…

И хоть мне расставаться было жалко

с любимым пнём моим, но всё же скоро

сдалась я, и отправила за город

его туда, где за глухим забором

расположилась мусорная свалка…

Дом опустел… Во всём царил порядок,

ковёр погибший выброшен в помойку,

и пол отмыт наёмной поломойкой,

натёрт до блеска, чисто и опрятно,

и не вернуть теперь чурбан обратно…

Мне было грустно в доме опустелом –

я думала — ужели в этом дело,

что мой чурбан мной выброшен