Путь к Вавилону - Пол Керни

Самое трудное позади, дружище. Осталось только обойти залив.

Дождь, наконец, перестал, но соленый ветер швырял брызги моря в лицо Ривена, жаля кожу, привкусом соли ложась на губы. Белая пена и лунный свет омывали берег, далеко в море уходили белыми барашками волны.

Ривен уже выбрался из грязи заболоченной низины на гальку, его ноги съезжали с крупных голышей, посох стал ненадежной опорой. Он задел посохом ракушку странной формы; открылась нежданная бледность перламутра.

Тяжело дыша, Ривен остановился. Отсюда уже можно было отчетливо разглядеть домик. Темный дом, за ним — нагромождение гор, а справа — бескрайняя ширь моря и неба, сливающихся на горизонте.

Ни света. Ни огонька.

Печаль накатила волной, потом отступила прочь. А он остался таким же холодным, как галька у моря.

Приехали, твою мать.

Он вонзил посох в землю и сделал еще шаг, прикрывая глаза правой рукой от брызг соленой воды. Штормовой ветер рвался с моря в долину. Ривен представлял себе, как ветер бьется о ставни, воет в трубе. Как хлопает калитка.

Эта калитка. Этот порог.

Он долго возился с ключами, застрявшими в кармане. Ветер безжалостно рвал с него одежду — окоченевшего, ни на что не способного.

Наконец, дверь открылась.

Он стоял, едва держась на ногах, в дверном проеме, за спиной — рев черного с серебром моря. Дверь ударилась о стену, и ветер ворвался в дом, просвистев мимо Ривена, взметнул кучку золы в давно остывшем камине, прошелестел бледными страницами книги, оставшейся недочитанной. Потрепал рукав джемпера, брошенного на стуле. Брошенного ею.

«Он мне не понадобится… сегодня очень жарко, я в нем задохнусь. Давай, Майкл, пройдемся, пока еще солнышко светит». — И вскрики чаек снаружи.

Он закрыл за собой дверь, захлопнув ее перед носом настырного ветра; комната вновь стала мертвой, темная комната. Только сквозь оконные стекла лился лунный свет.

Он швырнул на пол рюкзак и посох и сам упал на каменный пол. С одежды стекала вода, влажные волосы липли ко лбу. Из сумрака на каминной полке на Ривена смотрела их фотография, два медных подсвечника холодно блеснули дуэтом. А там, на его рабочем столе, — пишущая машинка и толстая пачка бумаги, придавленная круглым камушком, найденным на берегу. И большая кофейная чашка.

«— …Но я еще не закончил…

– Передохни. Твоей голове очень не помешает сейчас свежий горный воздух».

Вот тут, у двери, высокие сапоги. И еще прогулочные его ботинки и пара ботинок поменьше. Он рассеянно прикоснулся к шнуровке, потом отвернулся и встал на ноги.

Как я устал. Господи, как я устал.

Он прошел через комнату и уставился в черный камин. Здесь когда-то зажигали огонь. Он тащит торф, щурясь от солнца и ветра, бросает его в камин. Тепло первых язычков пламени гладит его по лицу. Внезапно его охватил приступ ярости.

– Мне это не нужно. Боже милостивый, мне это не нужно! — Он ударил кулаком по каминной полке с такой силой, что та задрожала, взгляд его упал на фотографию, и Ривен отшатнулся. Дверь в спальню осталась открытой. Придавленный обрушившимися воспоминаниями, он заковылял туда.

В спальню. Где разобранная постель и разбросанные подушки. На одной до сих пор еще осталась вмятина от ее головы. И ее ночная рубашка лежит поперек кровати.

Теплый комочек волос и плоти, пахнущий лавандой, свернулся калачиком в его объятиях, чуть-чуть хмурясь во сне. Холодные пальчики ее ног тычутся ему в ноги, чтобы согреться. Нос уткнулся ему в плечо.

Из груди его вырвался странный звук, нечто среднее между рыданием и рычанием. Он уже чувствовал, как знакомые черные крылья безнадежности бьются в опасной близости от его головы, но все равно встал на постель коленями и сжал обеими руками ее рубашку. Ее запах давно уже ушел, но Ривен все равно прижал рубашку к лицу и упал на холодный матрас. Так и не сняв мокрой одежды, он сжался на кровати и спрятал голову под подушку, чтобы не видеть, не слышать канонады морского прибоя, завывания ветра, скрипа петель и стука ставней опустевшего дома.

Кэлам набил трубку прямо пальцем, ставшим за долгие годы такого использования бурым и огнеупорным, и выпустил струйку сизого дыма сквозь сжатые зубы. — Итак, ты, стало быть, намерен жениться на ней, — проговорил он спокойно, не отрывая взгляда серых глаз от морских волн, выгоняемых бризом на берег.

– Да, — подтвердил Ривен.

Кэлам носил старый твидовый пиджак, латаный-перелатаный: шляпа его, как обычно, была надета набекрень. На его худом морщинистом лице выделялись проницательные глаза, которые спокойно глядели на собеседника, а уголок его рта, почти постоянно занятый трубкой, то и дело весело приподнимался, выдавая смешливый и добрый нрав. Вот и теперь уголок его рта был приподнят, пока Кэлам обдумывал предложение этого ирландского солдата, который, в прямом смысле слова, одним зимним вечером свалился почти им, на голову и потом наезжал к ним с завидной регулярностью.

– Ты уволишься из армии? — спросил он.

– Да, и по возможности побыстрее.

– Кое-где бы, наверное, сказали, что в наши дни это уже старомодно: просить у отца руки дочери, — в серых глазах Кэлама вспыхнул огонек.

– Может быть, но вы — вся семья Дженни. И это важно.

Кэлам одобрительно кивнул. Глаза его сузились, следя за полетом кроншнепа над береговой кромкой, длинный изогнутый клюв кроншнепа был отчетливо виден в вечернем свете, — силуэт на фоне темнеющего неба.

– Ее мать была удивительной женщиной, — наконец, сказал он, оторвав взгляд от птицы. — Дженни, она из того же теста. Таких, как она, очень мало.

– Я знаю, — тихо сказал Ривен.

Кэлам выдохнул дым.

– Да, ты знаешь. Я знаю об этом, Майк. — Он улыбнулся. — А как насчет приданого?

– Что?

– Если ты начал в такой старомодной манере, то нужно уж выдержать тон до конца.

– Нет, Кэлам. Вовсе не нужно…

– Вам ведь нравится Кемасанари, тот домик; вам обоим.

– Ну, да.

– Он, правда, порядком обветшал, нужно там кое-что подремонтировать, ну уж от ветра-то и дождя он защитит.

Ривен улыбнулся. В первый раз за все время беседы Кэлам посмотрел ему в глаза, и морщины его расправились.

– Как насчет тяпнуть по маленькой, дабы смочить вечерок?

– Почему нет?

И они вернулись к дому, где через открытую дверь лился вечерний свет и ждал ужин, приготовленный Дженни.

Он проснулся на рассвете, продрогший и с болью во всем теле. Открыл глаза и пошевелился. Боль в ногах отдалась огнем в голове. Он сел и увидел, что стало с постелью: вся сырая, в грязи, простыни смяты.

– О Боже.

Он потер руками лицо и посмотрел пустыми глазами вокруг.