Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Была В. А. (оккультная дама) и говорила, что находит в моем писательстве что-то общее с Тагоровским. «Что?» — спросил я. Она сказала: «Радостное утверждение себя во вселенной». Я ей заметил: «А некоторые находили у меня общее с Гамсуном». «Это есть, — ответила она, — мне кажется, вы и сами этого хотите».

Показалось интересным и значительным, но очень может быть, потому что приятно, когда о тебе хорошо говорят. В этой даме все-таки есть нечто меня как бы немного отталкивающее, что это, не могу понять. Возможно, что это какой-то ее «подход», что ли… Я провожал ее до дому, и она спросила меня о дочери: что делать с ней, как сообщить ей «упругость духа» и проч. Конечно, я был растерян, как всегда, если спрашивают меня: «учитель, что делать».

<Приписка на полях> Случай в Туле.

— Гражданочка, вы откуда едете?

— С женского съезда.

— Вот что! Ну что же постановили? женское?

— Постановили…

— Никогда этому не бывать!

— Пусть говорят!

…Был такой случай в Туле, жеребец в упряжке покрыл кобылу.

У нас в России взять чужое ни за что не считается, и если кто обронил деньги, и другой вслед на ним шел, взял и притаил, то это какой вор! Вот если бы такой нашелся востроум, что взял бы свою собственную пятерку, принес бы в милицию, сказал бы, что нашел и через то бы приобрел во всем краю известность честного человека — у нас ведь так никто не делает, и за 5 р. можно сделаться сразу знаменитым по честности — а потом через это получил бы доверие на 1000 рублей, да и смыл бы их — вот это вор настоящий, но таких у нас мало, и берут исключительно только, что плохо лежит, считают в этом себя совершенно правыми, на то, мол, и щука в воде, чтобы карась не дремал.

15 Октября (Покров). От рассвета дотемна шел снег с ветром, таял, но все-таки поля покрыл совершенно. На дороге только грязь. В воздухе мозгло.

Читаю Горького «Клим». Описывается дом почтенных людей, но кажется, что все это люди как будто на улице живут, в ночлежке или на пароходе.

Художественная мысль начинается в сердце, потом попадает в голову, снова возвращается в сердце и является. У Горького заряд разряжается в голове.

Вечером Лева приехал.

16 Октября. Вчера вечером остановилась мокрая снежная метель, прояснело и за ночь подморозило: вот-то Петя поохотится!

Я из-за приезда Замошкина пропустил первую порошу, но не раскаиваюсь, потому что перед светом явился мне во сне мой белый голубь, и когда я потом открыл глаза, я понял такую радость от белого снега и утренней звезды, какую не всегда узнаешь на охоте.

Вот как нежно, провеяв крылом, обнял лицо теплый воздух пролетающей птицы, и встает обрадованный человек при свете утренней звезды и просит как маленький ребенок: звезды, месяц, солнце, птицы пойте же, белый свет, станьте на место улетевшего белого голубя. И такое же в этот заутренний час было прикосновение понимания моей любви как источник всякого света, всех звезд, луны, солнца и всех освещенных цветов, трав, детей, всего живого на земле. А потом я увидел ясно черным по белому все немудрые проделки с людьми Кащея и задумался над самим собой: как же мне-то все-таки удалось сбросить с себя Кащееву цепь?

Мелькнул в памяти один поэт, который, понимая всю природу Кащеевой цепи, сознательно принял все меры, чтобы не допустить своего плена, и как раз он-то и попал в плен более тяжкий, чем все. Из этого я вижу, что освобождаются от цепей в простоте. Ошибка поэта была в том, что он свои действительно драгоценные стихи понял не как дар жизни, а свою собственную жизнь заменил этими стихами: так он за был свой священный родник. В конце концов его погубило «положение» поэта.

Но с другой-то стороны, как же быть? Если творчество есть сила освобождения от цепей, то это же самое творчество может и сковать цепь: как сохранить силу творчества до решимости схватиться с самой смертью? Раздумывая об этом, приходишь к мысли, что сила творчества сохраняется теми же самыми запасами, какими сохраняется на земле вечное детство жизни во всех ее видах. И тут опять простота: иной, сознательно облегчив бремя жизни сокращением детей — погибает, другой, размножаясь безгранично, счастлив в своем муравейнике.

Весь секрет в обеспечении в себе такой простоты: такой нивы, которую сладко пахать, и другой этому не завидует: у него под ногой тоже нива, в руке такая же соха, такие же веревочки к лошади, все то же, да вот я иду бороздой и песни пою, а он идет и ругается.

Прошелся в лесу: вот гон какой, вот натешится Петя. Но я уже при такой пороше не раскаиваюсь, что остался: того охота не может дать, что делает минута спокойствия духа, готового вступить в большую борьбу.

И этот тихий, белый, звонкий день я понимаю как день спокойствия перед последней борьбой. Кажется все как в лучший зимний день: и засыпанные снегом высокие сосны-свечи, и следы на опушке, и далекий праздничный звон. Только вот некоторые березки стоят с желтыми листьями, а на кустах ольховых много есть еще и зеленых, и этот зеленый лист говорит, что еще не конец, что опять начнутся ненастные дни с дождем и бурей, что земля опять обнажится и разверзнется могилой в тумане и сырости, что еще много будет всего.

Приехал Замошкин с Рудневым. Замошкин прямо с вокзала ко мне, а Руднев к Григорьеву, и потом все собрались у меня. Замошкин рассказывал о Ценском, которого видел в Крыму (мизантроп женился). Говорил о Бунине, который где-то написал с презрением о Горьком, что в 15 лет за ним «мы шли», а теперь видим, что из этого «вышло». В Европах реакция, интеллигенция массами обращается в католичество (перегоняет пастух овец из одного стойла в другое). Говорят, что переговоры с Францией оборвутся. Сталин будто бы сказал, что, в конце концов, из положения есть выход: война при поддержке европ. рабочих.

Руднев перенес измену жены — это рыцарь! Что может быть труднее такого положения: рыцарь сражается за свою Даму, а она ему изменяет. Рогатый рыцарь на бобах: положение жалкое и безвыходное, очень близкое к оскоплению (между прочим, это самое произошло с Блоком, только Блок утратил Даму, потому что не хотел сам вступать с ней в физ. связь, и это сделал другой — дело чистое; а Рудневу изменила женщина в состоянии беременности от него же, значит, все меры были приняты, и все же…).

17 Октября. В субботу в Душинцеве Яловецкий с Петей убили одного беляка. Шел мокрый снег. Оба насквозь промокли. В воскресенье там же они убили еще одного беляка. Сегодня мы с Петей около Дерюзина убили двух беляков и дотемна гоняли русака. 1-й беляк был убит Петей на «Княжеской вырубке». Петя стрельнул его с лежки. Соловей бежал за ним еще полкруга. Петя пошел по следам и когда увидел, что Соловей п…л, понял, что заяц где-нибудь тут лежит: на ходу же Соловей не станет этого делать, а, значит, догнал, покончил, п…л и пошел по другому. И, правда, заяц лежал тут же под сосной. Второй заяц нам дался труднее, потому что обогрелось, и снег с деревьев стал обрушиваться вместе с листьями, все белое в лесу от этого зарябило от упавших комков и запестрело от листьев. В лесу шумело, гремело, везде шевелились ветки елок и кустов. Нужно удивляться, как Соловей все-таки поднял. Беляк, спасаясь от шума падающих сверху комков снега, постоянно залегал в густом еловом подседе. Мы долго с ним провозились, пока он не нарвался на меня на опушке. К вечеру стало очень тихо и сильно морозило. Потом после заката начался ветер и <не дописано>.