Дюна - Фрэнк Херберт

— Чани, любимая, — прошептал он, — ты знаешь, что я хочу положить конец джихаду, отделиться от божества, роль которого навязал мне Квизарат?

Она вздрогнула всем телом:

— Тебе стоит только приказать…

— О, нет! Даже если бы я сейчас умер, мое имя все равно повело бы их. Когда я думаю об имени Атридесов, связанном с этой религиозной бойней…

— Но ты император! Ты…

— Я лишь номинальный вождь. Однажды появившись, так называемое божество лишается власти. — Горький смех сотрясал его тело. Он чувствовал, как смотрит на него будущее — смотрит глазами еще не народившейся династии. Он чувствовал, как в страхе гибнет его существо, отвязавшееся от цепи судьбы — остается только его имя.

— Я был избран, — сказал он. — Может быть, при рождении… во всяком случае, раньше, чем я научился говорить. Я был избран.

— Тогда откажись от выбора. Невыплаканные слезы жгли ему глаза.

— Мы должны вернуться в сьетч Табр, — сказала Чани. — В этом каменном шатре становится слишком опасно.

Он кивнул, проводя подбородком по гладкой поверхности ее шарфа. Успокаивающий запах спайса наполнил его ноздри.

Сьетч… Полу припомнилось древнее значение этого слова: место отступления и безопасности… во время опасности. Предложение Чани вызвало у него острый приступ тоски по открытым песчаным просторам, по далеким горизонтам, где любого врага видно издалека.

— Племена ждут возвращения Муаддиба, — сказала она, подняв голову и посмотрев на него. — Ты принадлежишь нам.

— Я принадлежу Провидению, — прошептал он.

Он подумал о джихаде, о генах, смешивающихся во многих парсеках, и о предвидении, которое показало ему, как покончить со всем этим. Должен ли он уплатить цену? Тогда вся ненависть умрет, погаснет, как костер — уголь за углем. Но… ах! Что за ужасная цена!

«Я никогда не хотел быть богом, — подумал он. — Я хотел лишь исчезнуть, как исчезает жемчужная роса по утрам. Не хотел быть ни среди ангелов, ни среди дьяволов… один, брошенный, словно по недосмотру».

— Мы вернемся в сьетч? — настаивала Чани.

— Да, — прошептал он, а про себя подумал: «Я должен заплатить цену».

Чани тяжело вздохнула, устраиваясь поудобнее.

«Я медлю», — подумал он. И увидел, как связывают его требования любви и джихада. Что значит одна жизнь по сравнению со множеством жизней, которые заберет джихад? Можно ли страдания одного противопоставить мучениям миллионов?

— О чем ты думаешь, любимый? — шепнула Чани. Он закрыл ее рот рукой.

«Я сдамся сам, — подумал он. — Я попытаюсь, пока у меня еще есть силы, найду щель, через которую не пролететь и птице». Он знал, что это бесполезная мысль: джихад последует за его тенью.

Что он может ответить тем, кто обвиняет его в несусветной глупости? Кто поймет?

Он хотел только оглянуться и сказать: «Вот! Вот мир, в котором я существую… Смотрите — я исчезаю! Никакая сеть человеческих устремлений больше не поймает меня! Я отрекаюсь от своей религии! Этот великолепный миг — мой! Я свободен!»

Пустые слова…

— Вчера у Защитной стены видели большого червя, — сказала Чани. — Длиннее ста метров. В том районе теперь редко появляются такие большие черви. Я думаю, их прогоняет вода. Говорят, этот червь пришел звать Муаддиба домой, в пустыню. — Она ущипнула его. — Не смейся надо мной!

— Я не смеюсь.

Пол, захваченный удивлением перед живучестью мифов Свободных, чувствовал, как сжимается его сердце. Происходит нечто, влияющее на его линию жизни, — адаб, потребность в воспоминании. Он вспомнил свою детскую комнату на Каладане, темную ночь и видение. Один из самых первых случаев его предвидения. Он чувствовал, как разум его окунается в это видение, видел сквозь затуманенную память (видение в видении) линию Свободных в запыленных одеждах. Они двигались мимо щели в высоких скалах и несли что-то продолговатое, завернутое в ткань. Пол слышал свой собственный голос в видении: «Много было хорошего, но ты была самое лучшее из всего…»

Адаб отпустил его.

— Ты лежал так тихо, — прошептала Чани. — Что это было? Пол вздрогнул, сел и отвернул лицо.

— Ты сердишься, потому что я была на краю пустыни, — сказала Чани.

Он молча покачал головой.

— Я пошла туда, потому что хочу ребенка.

Пол не мог говорить. Он чувствовал, как его захватило это раннее видение. Ужасное предназначение! Вся жизнь его в этот момент представилась ему веткой, дрожащей после взлета птицы, а эта птица была — возможность. Свободная воля.

«Оракул берет верх», — подумал Пол.

И почувствовал, что, уступая, он закрепляется на единственно возможной линии жизни. «Неужели, — подумал он, — оракул не просто предсказывает будущее? Неужели оракул создает его?» Он давным-давно попал в сеть, и теперь ужасное будущее надвигается на него со своими зияющими челюстями.

В мозгу его вспыхнула аксиома Бене Гессерит: использовать грубую силу — значит, оказаться во власти гораздо более могущественных сил.

— Я знаю, что сердит тебя, — сказала Чани, дотрагиваясь до его руки. — Племена возобновили старые обряды и кровавые жертвоприношения, но я в этом не участвовала.

Пол, весь дрожа, сделал глубокий вдох. Поток его видений расширился и превратился в тихую глубокую заводь. Течение же ушло далеко, за пределы его досягаемости.

— Я хочу ребенка, — просила Чани, — нашего ребенка. Разве это так много?

Пол погладил ее руку и отодвинулся. Потом он встал с постели, погасил шары и откинул занавеси у балконного окна. Прямо перед ним в ночное небо поднималась стена без окон. Пустыня могла вторгаться сюда только своими запахами. Лунный свет падал в сад, освещал деревья, влажную листву. Пол видел пруд, в котором отражались звезды. На мгновение он увидел этот сад глазами Свободного: чуждый, угрожающий, опасный изобилием воды.

Он думал о продавцах воды, исчезнувших после того, как он стал щедро раздавать воду. Они его ненавидят за то, что он убил прошлое. Даже те, кто сражался за драгоценную воду, ненавидели его за то, что он изменил их жизнь. По мере того как, повинуясь приказам Муаддиба, изменялась биология планеты, усиливалось и сопротивление людей. «Разве не самонадеянно, — думал он, — пытаться взять верх над целой планетой? А если это ему и удастся, то как он справится со всей Вселенной?»

Он резко задернул занавеси и повернулся в темноте к Чани. Ее водные кольца звенели, как колокольчики пилигримов. На ощупь он пробрался к ней и встретил протянутые руки.

— Любимый, — прошептала она, — я растревожила тебя? Руки ее, обнимая его, скрыли видения будущего.