Романески - Ален Роб-Грийе

Когда же эти сгустки ветра наталкиваются на неровные, обрывистые стены утеса, их ждет одна и та же участь: шарообразная форма слегка деформируется, расплющивается, и они в таком виде лениво скатываются к подножию скал, где и скапливаются, в некоторых местах в большом количестве, на последних камнях, коричневых или черноватых, своими размерами и округлыми гребнями, изъеденными волнами во время ежемесячных высоких приливов, камнях, похожих — по крайней мере цветом — на те сдувшиеся, мертвые пузыри, что были прежде сгустками ветра, что набились в расщелины между ними или громоздятся коническими кучками у их крутых скатов.

Чуть дальше, впереди, метрах в двадцати от воды и от подвижной, изгибающейся линии, оставляемой водой на гладком песке, насколько я могу определить расстояние при этом тусклом и слишком равномерном освещении, затушевывающем рельеф местности и сглаживающем все выпуклости, смотрят на меня три лошади, — они стоят неподвижно среди огромных гранитных глыб, отмечающих верхнюю, зыбкую границу белого, девственно-чистого песка, по которому я опять иду. Это не чистокровные, предназначенные для бегов лошади с изящно вытянутыми телами, нет, это скорее животные-работяги, сильные, тяжелые, крупные, почти великаны, и я сначала принял их крепкие крупы и холки за камни среди камней, так как их ноги были скрыты длинным, округлым каменистым гребнем на переднем плане.

Это жеребцы. Один — белый, второй — буланый, а третий — какой-то невиданной масти, потому что шкура у него — голубого, чуть-чуть сероватого цвета, совершенно невероятного у лошади. Тела коней, сгрудившихся на довольно ограниченном пространстве, засыпанном песком, хотя во многих местах и соприкасаются друг с другом, где ногами, где грудными клетками, располагаются не по одной линии и развернуты в разные стороны, но все три головы, однако, обращены ко мне, а шеи животных, соответственно, так сильно выгнутые, что кажутся вывернутыми, чуть ли не свитыми в спираль, демонстрируют редкую гибкость и в то же время выглядят неподвижными, застывшими, словно были отлиты в бронзе.

Но что же делают здесь столь замечательные создания из легенды? Я никогда прежде не видел на побережье даже издали этих коней. Сборщики водорослей тут не бывают, так как песчаная полоса здесь узкая, море водорослями небогато, да и добраться до невысоких дюн трудно. Да, кстати, а каким образом эти тучные животные спускались по еле заметным, изрезанным трещинами и оползнями тропинкам с осыпающимися из-под ног камнями, где не могут пройти даже мулы? Быть может, их доставили сюда по морю? На каких же необычных шлюпках? Благодаря воистину чудесной ловкости какого отважного и дерзкого моряка? И с какой целью? Одинокие, без сбруи и седел, без каких-либо пут, кони стоят и ждут. И они смотрят, как я к ним приближаюсь, и стоят неподвижно, не шелохнувшись.

Я с детства уверовал в одно старинное бретонское поверье, повторяемое до недавнего времени и подтвержденное в рассказах таможенников и матросов с катеров береговой охраны; поверье гласит, что на маленьких необитаемых островках у самой оконечности Финистера живут дикие лошади сверхъестественного происхождения, которых называли „конями Святого Корантена“ или еще „конями ветра“. Говорили, что эти прекрасные жеребцы, без кобыл, ростом намного превосходившие лошадей всех известных пород, как армориканских, местных, так и привозных, то появлялись, то исчезали во время сильных штормов и бурь, в основном — по ночам, в грозу. Я сам заметил двух таких коней в разрывах тумана, однажды, очень тихим утром, с палубы парохода, курсирующего между Уэссаном и Моленом; то были два вороных жеребца с разметавшимися по ветру гривами, они боролись на узкой полосе ландов над океаном, в то время как из облака густого тумана доносился рев невидимой, но совсем близкой сирены, предупреждая о наличии опасного рифа, чем экипаж судна, казалось, совершенно не был обеспокоен.

Я продолжаю приближаться к коням. Ни один из них не делает ни малейшего движения, ни один мускул у них даже не подрагивает. Они пристально смотрят на меня, их ноздри широко раздуваются. В неподвижном взгляде их глаз ощущается то же преступное безумие, так пугавшее меня своей неожиданностью при пробуждении в устремленном на меня взгляде вставшего на дыбы вороного коня последнего императора, что находился в самом центре величественного конного портрета, на котором был изображен дон

Педро на исходе кровопролитной битвы, того самого портрета, что висел на стене как раз напротив широкой постели „королевских покоев“, отведенных мне в отеле „Лютеция“ в Герополисе.

Наконец, очнувшись от упорно преследующего его навязчивого кошмара, граф Анри усилием воли и ценой весьма болезненных ощущений все же преодолевает эту необъяснимую слабость, которая угнетает и изматывает его разум и все тело, и направляется (по какой причине? для чего?) к величественному окну с консолями; тяжелые красные занавеси оставались (остаются, но как долго?) широко раздвинутыми и образуют нечто вроде свода или арки, так как закреплены в бронзовых подхватах и свисают складками. На улице совсем светло. Судя по коротким теням, лежащим на черных и белых плитках, которыми вымощена площадь, сейчас уже перевалило за полдень. Под гигантской араукарией все так же стоят на посту два мотоциклиста в белоснежной, без единого пятнышка полувоенной форме.

Направляясь к своему приведенному в беспорядок ложу, — оно даже и в таком виде вполне достойно служить самому Сарданапалу, — де Коринт, вновь ощутив продолжительные приступы боли от старой раны, к которым сейчас примешивается и некое новое чувство скованности во всем теле, со смутным удивлением и досадой замечает, что середина простыни и низ подушки испачканы: там виднеются большие ярко-красные пятна в ореолах таких же красных разводов. Но у него совершенно нет времени сосредоточиться на этих следах (чего? крови? но из какой раны?), которые ему следовало бы (почему?) уничтожить (каким образом?), прежде чем молоденькие горничные с вежливым щебетом заполнят его личные покои. Он всегда сможет сказать, что порезался, и порезался глубоко, своей бритвой настоящего парикмахера.

Во всяком случае, встреча с таинственным Борисом Бироном (что это? псевдоним?) в кафе „Рудольф“ во сто крат важнее (полагает граф), чем вполне предсказуемые пересуды гостиничной прислуги. Без какого-либо определенного повода он в эту минуту вновь начинает думать о странной идее молодого критика Бруно Фурна, специалиста по Прусту, изложенной в „Телеграмме из Бреста“, из которой следует, что на самом деле повествователь в „Поисках утраченного времени“ каждый вечер ожидает успокоительного укуса вампира, перед сном, под видом метафорического ожидания ребенком материнского поцелуя, о котором наконец-то извещает еле слышный