Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

VI

На возвратном пути из Тутуйского дацана удалось Иакинфу проникнуть и в каземат, И опять благодаря старику Лепарскому. Всемогущий генерал-губернатор Восточной Сибири не удостоился этой чести, а он, поднадзорный монах, проник. Сопровождалось это, правда, тысячью "не могу".

— Не могу. И не просите, ваше преподобие, не могу!

И опять долгий, мучительный разговор, и тонкая лесть, и изощренное красноречие.

Наконец дрогнули морщины на суровом лице старика, и в выцветших его глазах опять мелькнуло что-то похожее на ироническое дружелюбие.

— Ну что ж с вами делать, отец Иакинф. Ох, чувствует мое сердце, подведете вы меня, старика, под монастырь.

И вот в сопровождении племянника генерала — плац-майора Лепарского — и хромого инвалидного солдата с болтающимся на бедре штыком Иакинф идет в каземат.

Он не может одолеть волнения, а глаз между тем все замечает кругом. Траурно-полосатая караульная будка, у которой стоит немолодой рябоватый солдат с тяжелым ружьем, увенчанным штыком; высоченный, доходящий до конька кровли частокол из затесанных сверху и врытых в землю лиственниц; один двор, другой, и вот наконец длинный и довольно широкий, с окнами вовнутрь, коридор, в который выходят двери келий. Иакинф подсчитал: пока они добрались до нужной двери, пришлось четырежды отворять замки. Солдат остался у порога, в келью Иакинфа провел плац-майор. При этом он постучался в дверь:

— Николай Александрович, принимайте гостя, — и, обменявшись с Бестужевым двумя-тремя словами, удалился.

— Отец Иакинф! — обрадовался Бестужев. — Какой же вы, право, молодец, что пробрались! Впрочем, я всегда полагал, что вы из тех, кого препятствия только воспламеняют. Проходите, проходите. Позвольте вам представить моего младшего брата. Михаил Александрович, бывший поручик лейб-гвардии Московского полка. Прошу любить и жаловать.

— Почему же поручик? Ты забыл, Николя, незадолго до возмущения я был произведен в штабс-капитаны, — сказал тот с улыбкой. — Рад познакомиться, отец Иакинф. — Он поклонился, щелкнув при этом каблуком.

На старшего брата, отметил про себя Иакинф, он походил лишь отдаленно. Больше чувствовалась в нем офицерская косточка — стройный, аккуратно подстриженные маленькие усики. А улыбка мягкая и приветливая.

— Да, судьба играет нами своенравно. Негаданно сводит, а потом так же вдруг разлучает. Сколько лет мы не видались? Впрочем, может, разлука действует на дружбу и благотворно? Ну в самом деле, отдаленные от людей тысячами верст и этими стенами, не имея случая видеть друзей вблизи, мы, пожалуй, любим их более. Не правда ли, Мишель? — заговорил Николай Александрович, словно продолжая давно начатый разговор. И вдруг улыбнулся насмешливо: — Может, правда, потому, что мало их знаем? — и опять посерьезнел: — Нет, кроме шуток, дружеские чувствования казематские стены только усиливают. Нечто подобное испытывал я и на корабле в дальнем плавании…

Инвалидный солдат внес кипящий самовар.

— Отец Иакинф, Мишель, садитесь. Позвольте предложить вам чаю, которым вы же нас и одарили. А уж заварить его мы попросим самого отца Иакинфа.

— Благодарствую. Ну что ж, давайте, попробую обучить вас этой премудрости. А заваривать чай — и впрямь искусство, господа. Чай мало вовремя собрать да как следует высушить, его еще надо уметь заварить. Но какой же чай вам угодно отведать — зеленый или байховый? Тот и другой пьют и заваривают по-разному.

Сошлись на байховом, и Иакинф приступил к таинству заварки чая, сопровождая каждое действие пояснениями. Ополоснул чайник крутым кипятком, поставил на самоварную конфорку, тщательно высушил на медленном огне, насыпал добрую горсть чая из одной коробки и из другой. Потом плеснул из крана кипятку, совсем немного, и оставил чайник на конфорке… По камере разносился легкий аромат, и словно забылось, что они в каземате и что низкое и длинное оконце под потолком зарешечено…

Бестужев маленькими глотками, наслаждаясь, потягивал золотистый напиток.

— Нет, какая это превосходная вещь — чай! Уже за одно это можно быть благодарными китайцам.

— И любопытно, что после Китая он больше всего привился именно в России, — заметил Иакинф.

— У нас, в России, самовар заменяет камины, у которых во Франции и в Англии собираются по вечерам, — сказал Бестужев. — У них трудно представить себе дом без камина, а у нас — без самовара. Там, где новейший этикет не изгнал из гостиных самоваров и не похитил у хозяйки права разливать чай, гости садятся теснее вкруг чайного стола. Появляется какой-то центр, вокруг которого вращается общая беседа. Кипящий напиток согревает, кажется, самые сердца. Располагает к непринужденности. Развязывает языки. Не замечали? И старики вроде делаются терпимее и доверчивее к молодым, и молодые — внимательнее к старикам. Нет, право, превосходная вещь чай!

— А как он греет в дороге! — подхватил Иакинф. — Ну, о Монголии я уже не говорю. Там без плитки чая не обойтись. Но и у нас теперь всюду, особливо на больших дорогах, вы встретите чай. И в Забайкалье, и по всей Сибири, и даже в самой России. А я уж поездил предостаточно. — И, улыбнувшись мелькнувшему воспоминанию, сказал: — Да вот прелюбопытнейший разговор был у меня с ямщиком, что привез меня сюда. Обещаю ему на водку, чтоб погонял лошадей. А он мне в ответ: "Не на водку, ваше преподобие, а на чай. Я, — говорит, — давно на чай перешел. Хоть и дороговат, — товорит, — но все на чае много не пропьешь, а на водке, того и гляди, все спустишь".

— Слова действительно любопытные и, признаться, совсем неожиданные в устах ямщика, да еще сибирского, — улыбнулся Бестужев-младший.

— А вы знаете, отец Иакинф, если не считать дам, жен наших товарищей, вы ведь первый гость, которого мы принимаем у себя в каземате, так сказать, на "том свете". А ты, — повернулся Николай Александрович к брату, — все не верил, что отцу Иакинфу удастся к нам пробраться.

— Не верил? И ничуть сие не удивительно, — сказал Иакинф с улыбкой. — Как лицо духовное, могу вас спросить: а знаете ли вы, господа, от кого из апостолов более осталось последователей?

Братья переглянулись.

— От Фомы всеконечно.

Бестужев весело захохотал.

— Ну, Мишель, буду звать тебя отныне Фомой Неверящим.

— Я не обижусь, — улыбнулся Михаил Александрович. — Из всех апостолов Фома, пожалуй, самый живой и самый человечный.

— Что до человечности, так именно таким показался мне ваш комендант, — заметил Иакинф. — Несмотря на всю его наружную суровость. Мне бы в лавру такого настоятеля.

— А, вы успели его оценить, отец Иакинф? Не правда ли, первое впечатление от него обманчиво, — сказал младший из братьев. — Поначалу он и впрямь кажется угрюмым педантом.