Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962 - Лидия Чуковская

333 …я… пересказала слышанное мною… от Жени Ласкиной – им на редколлегии доложил Аркадий Васильев.

Евгения Самойловна Ласкина (1914–1991) в качестве старшего редактора с 1957-го по 1969 год работала в отделе поэзии журнала «Москва». Благодаря ее тонкому вкусу, любви к литературе, ее заботе о литераторах, в журнале появлялись порою талантливые стихи и проза. В 1969 году

Е. Ласкина была уволена главным редактором Михаилом Алексеевым за «грубые ошибки и политическую неразборчивость». (О ней подробнее см.: Алексей Симонов. Неизвестная биография в стихах, письмах, документах и надписях на книгах // Огонек, 1991, № 51.)

Аркадий Николаевич Васильев (1907–1972) – могущественный член редколлегии того же журнала «Москва», старый чекист (чем откровенно гордился, показывая сотрудникам значок чекиста, украшавший его грудь) и в ту пору – секретарь партийной организации Московского отделения Союза Писателей. Для литературных трудов Аркадия Васильева характерна трилогия, озаглавленная знаменитым заявлением Ленина накануне захвата власти: «Есть такая партия…»

В 1966 г. Аркадий Васильев, верный ЧК и партии, выступил как «общественный обвинитель» на процессе Синявского и Даниэля. Тот же Аркадий Васильев был первым, кто потребовал моего исключения из Союза Писателей; но умер он на полтора года раньше, чем требование его было исполнено.

334 На вечере Марины Цветаевой, состоявшемся 25 октября 1962 года под председательством Ильи Эренбурга, А. А. не была. Рассказывает она с чужих слов. Надеюсь, в Литературном Музее сохранилась полная стенограмма. Я же попытаюсь извлечь выдержки из самиздатских записей, в частности, из записи Р. Д. Орловой.

«Илья Григорьевич Эренбург сообщил о своем первом знакомстве со стихами Цветаевой, а потом о знакомстве и с нею лично. «Ей был абсолютно чужд уют». «Она умела придать любому жилью характер разоренный и необычный». «Цветаева была несчастна не только по обстоятельствам, а и потому, что ей было присуще внутреннее несчастье». Далее Эренбург сказал: «Цветаеву любят все, кто любит поэзию». «Ее нам вернули, как ключ от запертой двери… Но родина встретила ее неласково. Я бесконечно счастлив, что дожил до нашего времени, что могу говорить вслух о большом поэте».

Борис Абрамович Слуцкий рассказал: «Незадолго до войны молодые поэты попытались добиться издания цветаевского сборника. Гослит отказался печатать стихи Цветаевой под тем предлогом, что, будто бы, их не понимают комсомольцы. Вместе с друзьями (Самойловым, Кульчицким, Коганом, Наровчатовым) я, – рассказал Слуцкий, – заявил о своей любви к поэзии Цветаевой. Однако скоро началась война, и сборник издан не был»».

Ахматова упоминает в телефонном разговоре имя Тагера. Считаю нужным рассказать о Евгении Борисовиче подробнее.

Евгений Борисович Тагер (1906–1984) – литературовед, автор работ о Блоке, Максиме Горьком, Владимире Маяковском. Посмертно, в 1988 г., вышел сборник его статей, в частности, наброски к воспоминаниям о Марине Цветаевой. (Избранные работы о литературе. М.: Сов. писатель, 1988.) Е. Б. Тагер преподавал в Педагогическом Институте и долгое время был сотрудником Института Мировой Литературы. Он познакомился с Мариной Цветаевой в 1939 году и стал часто бывать у нее.

(К Евгению Борисовичу Тагеру в 1940 году обращено несколько стихотворений и писем Цветаевой. – См. «Двухтомник-Ц», т. 1, с. 329–330 и 664; т. 2, с. 539.)

Евгений Борисович о своем знакомстве с Мариной Ивановной рассказал на вечере Литературного Музея так:

«Впервые я увидел Марину Ивановну в декабре 39 года в Голицыне. Она снимала комнату в избе, окружала ее житейская неустроенность. Ожидал я увидеть существо хрупкое, утонченное – изысканную парижанку. Все это оказалось не так: серый свитер, шуба с польского еврея. В облике Цветаевой поражала удивительная четкость, у нее было тонко нарисованное лицо. Стройность, но не гибкая, колеблющаяся, – а стройность прямоты и силы. Что-то чеканное, сильное, ясное. Той же ясностью отмечена была и ее поразительная русская речь. Зернистость, отчетливость, ясность. Во внутреннем облике проступала и даже преобладала ясность мысли, стремительная сила, логическая убежденность. На первых порах сложность ее стиха кажется противоречащей логической ясности ее мышления. Но читая свои стихи вслух, она вносила в них разъясняющую интонацию, – это напоминало Пастернака.

При мне Марина Ивановна пересматривала свою «Поэму конца» и делала поправки. Помню одну: вместо «Час не ждет» – «Смерть не ждет».

За ней никто ничего не записывал. Гениев мало, а Эккерманов еще меньше…»

Вечер закончился чтением стихов Марины Цветаевой. Читали участники «Студии молодых при Литературном Музее».

335 На появление в № 11 «Нового мира» повести «Один день Ивана Денисовича» с восторгом, необычайной быстротой и единодушием откликнулась вся советская пресса: 17 ноября в «Известиях» – Константин Симонов: «О прошлом во имя будущего»; 22 ноября в «Литературной газете» – Григорий Бакланов: «Чтоб это никогда не повторилось»; 23 ноября в «Правде» – В. Ермилов: «Во имя правды, во имя жизни»; 28 ноября в «Литературе и жизни» – Ал. Дымшиц: «Жив человек» и др.

336 Наташа Рожанская – Наталья Владимировна Кинд (1917— 1992) – геолог; в то время – жена историка античной науки и философии Ивана Дмитриевича Рожанского; о дружбе Ахматовой с Рожанскими см. мои «Записки», т. 3.

337 Елена Викторовна (Леля) Златова (1906–1968) – жена поэта Степана Петровича Щипачева, нашего соседа по Переделкину; с Еленой Викторовной я была знакома издавна, еще по Ленинграду; она – автор многочисленных критических статей о советской литературе; одно время (до войны) она работала в отделе прозы журнала «Красная новь». Муж ее, поэт Степан Щипачев (1898–1980) в годы с 1959 по 1962 занимал должность Председателя Президиума Московского отделения Союза Писателей РСФСР, и потому Елена Викторовна была в курсе самых разнообразных новостей.

Гвоздь нашего разговора – выставка в Манеже, устроенная по случаю 30-летия Московского отделения Союза Художников (МОСХа). Хрущев со свитой посетил эту выставку. Там он кричал и топал ногами перед скульптурой Эрнста Неизвестного, перед картинами художников из Студии профессора-искусствоведа, живописца Э. Белютина; вызвали его негодование также работы Фалька, Штеренберга и др. Наиболее пристойным изо всех искусствоведческих терминов, какие употреблял Хрущев, было слово «мазня».

«Хрущев в окружении плотной толпы бросился в обход вдоль стен, – вспоминал впоследствии Э. Белютин. – Раз за разом раздавались его выкрики: «дерьмо», «говно», «мазня». К голосу Первого присоединялись угодливые всхлипы: «правильно», «безобразие», «всех их за Можай». Причем это говорили, естественно, не члены правительства, а те, кто составлял их окружение – референты, журналисты, особенно рьяно члены правления Союза Художников. Хрущев распалялся: «кто им разрешил так писать», «всех на лесоповал – пусть отработают деньги, которые на них затратило государство», «безобразие; что это, осел хвостом писал или что?» В общем, весь набор интеллигентных, с точки зрения Хрущева, порицаний был налицо. Мата действительно не было».