Вечера в древности - Норман Мейлер

«И все же, — сказал Птахнемхотеп, — Я не могу даже подумать о твоей высокой должности рядом со Мной, поскольку не имею объяснений даже того, как ты использовал летучих мышей».

В голосе Мененхетета прозвучало смирение, когда он сказал: «Эти мыши — грязные создания, неуравновешенные, как обезьяны, беспокойные, как паразиты. Они пронзительно кричат и льнут друг к другу. Но в их отправлениях содержится все то, что они не могут использовать. По этой причине они наделены силой помогать сносить одиночество».

«Я начинаю понимать твою странную привычку, — сказал мой Отец, и в Его голосе прозвучала удивительная симпатия. — Эта мерзкая масса должна придать тебе силы вынести одиночество твоих ста восьмидесяти лет».

Мененхетет преклонил голову перед пониманием Фараона. Но я уловил в своем Отце и другую мудрость, и она не походила на ту, что я чувствовал ранее. Я понял, что в этот момент Он принял тяжкое решение. Мененхетет не станет Его Визирем. Он не желал ежедневно смотреть на сто восемьдесят лет одиночества.

Мой прадед подвинулся на своем сиденье. Не знаю, уловил ли и он произошедшую смену настроения, но Мененхетет лишь мрачно кивнул, когда Птахнемхотеп, будто желая скрыть, куда завели Его мысли, продолжил: «Ты также не рассказал Мне о своих трансах».

«Расскажи Ему», — сказала Хатфертити.

«Да, — сказал наш Фараон, — Я хотел бы больше узнать о твоих трансах».

«Если ты этого не сделаешь, расскажу я», — заявила моя мать. Когда Мененхетет не ответил, слова моей матери поразили нас. «Твое упорство отвратительно, — сказала она, обращаясь к Мененхетету. — Для меня ты был выше всех самых великих Богов. Теперь же я не могу поверить в твое молчание. Я думаю, ты глуп».

«Нет, как может он быть глупым?!» — воскликнул Птахнемхотеп.

«Он глуп. Он не знает, что я на самом деле чувствую в этот момент. Я, у которой всегда было два сердца, одно — чтобы любить мужчину, а другое — чтобы презирать его, сейчас всем сердцем предана одному человеку». То, что она сказала затем, произвело необычайно сильное впечатление, ибо она не проронила ни слова, но позволила нам услышать ее мысли: «Я любила лгать всем своим любовникам, но теперь мне известна добродетель правды».

«Только Фараон может достичь глубин твоих Двух Земель», — ответил ей Мененхетет и поклонился.

«Отчего ты не расскажешь Девятому, как я была использована? Знаешь ли Ты, — сказала она Птахнемхотепу, — что я стала вдохновительницей его магии? Скажи Ему, — обратилась она снова к Ме-ненхетету. — Скажи Ему, как я вошла в твои магические обряды, когда мне было двенадцать лет. Расскажи, как ты совратил меня».

«Ты не была девственницей».

«Да, — согласилась Хатфертити, — не была. Но никто до этого не соблазнял меня подобным образом. Расскажи Ему».

«Я не могу говорить об этом», — сказал Мененхетет.

Я же не мог на него смотреть. Я никогда не видел раненого человека. Я не знал, как держал бы себя воин, когда копье пронзило бы его грудь, но Мененхетет посерел и выглядел обессилевшим. На протяжении этой ночи он столько раз восставал из усталости и обретал новые силы с каждым поворотом своей истории, раскрывавшей нам его знание, однако теперь он выглядел совершенно обескровленным.

«В первый раз, когда Мененхетет пришел ко мне, — сказала Хатфертити, — я не знала, что было использовано. Но он соблазнил меня с помощью напитка, и я стала безучастной. Ему нравилось — и тогда это было его величайшим наслаждением — обладать мной, будто под ним была умершая женщина. Мертвая женщина, насколько я понимаю, приближала его к цели быстрее, чем живая».

«Это было не так», — сказал Мененхетет.

«Да, не так, — сказала Хатфертити. — То был обряд. Когда я подросла, тебе уже не надо было соблазнять меня напитками. Мне стало нравиться то, что мы делали. Ты научил меня сопровождать тебя в твои каверны. — Ее последнее слово было исполнено такой силы, такой ярости, что я не понял, говорит ли она о подземных

храмах или о глубоких ямах, но она была вне себя от гнева. — Вот куда приводили меня его трансы — в самую глубину потока. В зловещие пещеры. Я так и не познана ничего лучшего, чем страх того, что извивается в темноте. — Теперь она повернулась к Птахнемхо-тепу и сказала: — Я не хочу скрывать того, что происходило. В этих трансах я слышала, как мой дед разговаривает с Медовым-Шари-ком, с Усермаатра и Нефертари, и это было хорошо, но, кроме этого, он общался и с восемью Богами слизи. Я была грязью между его пальцев, а он насмехался над моим несчастным замужеством с Неф-хепохемом. Позволь мне рассказать Тебе самое худшее. Мы входили не в каверны, но в гробницы. Я знаю, что такое предаваться любви в страшных пещерах, наполненных призрачными видениями мертвых». Как поразительна была мудрость моей матери! Она знала, что ее слова способны не столько оттолкнуть от нее нашего Фараона, сколько привязать Его.

«Я больше не потерплю ни минуты этого разговора, — сказал Мененхетет, — мои надежды угасли». Он встал и, не поклонившись, ушел, но мы еще услышали звук его неуверенных шагов, шагов старика, спускающегося по лестнице в предрассветной темноте крытого внутреннего дворика. То был последний раз, когда я видел среди нас моего прадеда.

ПЯТЬ

И как только он ушел, я утратил способность достаточно четко различать предметы. Мои Отец и мать все еще сидели по сторонам от меня, но их очертания расплылись, как дым, а столбы крытого внутреннего дворика стали невидимыми. Мне показалось, что я стою под каменным сводом на коленях перед каким-то человеком и могу выбирать — одним лишь влечением сердца, — остаться ли в сырости этой гробницы или с такой же легкостью вернуться к своим родителям.

Однако почти сразу сила их присутствия стала пронизывать трепетом каждый мой поворот в складках окутавших меня чар. Вот я смог увидеть их лица той ночью рядом со мной, а затем ощутил, что мои мысли вновь пребывают вблизи мыслей моей матери. Она молча разговаривала с Птахнемхотеиом — я слышал мучительный крик в каждом мгновении тишины! «Ты любишь меня? — спрашивала она. — Почему Ты выбрал меня?» И эти вопросы рванулись вперед, а за ними понеслись ее безгласные причитания: «Этой ночью я потеряла своего мужа, а теперь я лишилась человека, бывшего мне отцом, любовником, Богом, самым дорогим из врагов, другом, которого я боялась больше всех, моим проводником к Богам. Всем этим он был для меня. И все же я люблю Тебя, обожаю Тебя вот уже семь лет так, что готова оставить его. Ведь это я заставила его уйти. Но Ты холодный человек. Любишь ли Ты меня? Могу ли я Тебе верить?»

Теперь Ей отвечал Птахнемхотеп. Его мысли прошли через мое тело, будто каждое из безгласных слов было поднимавшей и несшей меня рукой. «В тот день, семь лет назад, когда мы отправились в Моей лодке на охоту, Моя палка сбила больше птиц, чем когда-либо ранее. С тобою рядом Мне достаточно было лишь бросить метательную палку, и ни одна стая птиц не осталась бы невредимой. Раньше ни одна из женщин не делала для Меня столько. И ни одна не сделала с тех пор, вплоть до этой ночи. Итак, Я люблю тебя. Ты будешь Моей Царицей».

«Это верно, — подумала моя мать, но теперь ее мысли были настолько потаенными, что их услыхал лишь я. — Он — слабый человек, который станет сильным. Нет большего пыла, чем преданность таких людей, когда можешь дать им удовлетворение». Вслух же она сказала: «Пойдем. Возляжем вместе». То же, чего она не сказала даже самой себе, хотя я и слышал ее лучше, чем она себя, было: «Он никогда не перестанет желать меня, поскольку Его страсть, как я смогла понять, — тайны, и чем больше Он будет узнавать о самых низменных моих поступках, тем больше будет рад».

Потом Они встали на ноги и обнялись, и мой Отец поднял мое тело. Не знаю, может быть, из-за того, что я лишился опоры, но у меня вдруг закружилась голова. В воздухе был какой-то беспорядок, и я ощутил, как небеса дрогнули в моем животе, и подумал, не будет ли судорог и в небе.

Затем я понял причину этого возмущения. Оно передалось мне прямо из рук моего Отца. В крытый внутренний дворик вошел Хемуш. Я увидел его одним приоткрытым глазом, который немедленно закрыл, совсем не желая его видеть, и, сонный, поплыл сквозь голоса, которые накатывались на меня, как крокодилы, рассекающие воду на слишком большой глубине, где мои ноги не достают дна. Может быть, они уплывут прочь, и я ничего больше не узнаю.

Но я услышал (несмотря на расстояние, которое могло отделять меня от этих голосов), что к Дворцу стянулись войска. «Они принадлежат Нес-Амону, — услышал я, как произнес Хемуш, а затем: — Ты можешь воспользоваться моей охраной. Я вызвал ее этой ночью». Последовало бурное обсуждение, в котором участвовала моя мать, которая высказывала жесткие, но решительные суждения. Я слышал, как она сказала моему Отцу: «Если Твою Дворцовую Охрану не поддержат люди Хемуша, Ты останешься без Царских Войск. Они перейдут к Нес-Амону». Послышались возражения, быстрые голоса, а затем прозвучали слова моего Отца: «Нет, я не потерплю этого, Я не могу дать тебе такую власть». И они заспорили, и моя мать сказала: «У Тебя нет выбора, у Тебя нет выбора». Да, у Него не было выбора. «Его у Тебя нет», — сказал Хемуш, и они говорили еще и еще. «Нет, — отчетливо произнес мой Отец, — нет, Мененхетет не станет Визирем, нет, у Меня нет такого намерения». После этого возмущение в воздухе пошло на убыль, и в него вошло спокойствие. Я почувствовал, как меня передают матери и она несет меня в первых утренних лучах, сияние которых, подобно серебряной нити, протягивалось вдоль моих закрытых глаз, когда я пытался их открыть, а вдалеке слышались усиливающиеся крики и шум, рожденные внезапным столкновением целеустремленности и растерянности. Я знал по запаху овечьего помета и потухших костров, что теперь мы были там, где жили слуги и где спала Эясеяб, а затем я услыхал, как мать говорит ей: «Позаботься о нем, позаботься хорошенько. Может случиться несчастье». Теперь я попал в пухлые руки Эясеяб, которую знал как собственную подмышку, если бы только не исходивший от нее странный запах — сильный, как у мужчины, да, сегодня ночью в нее входил мужчина, которого я знал по его запаху. От него исходил запах зверя, что живет на скалах у моря, а потом я перестал думать о подобных запахах, так как меня посадили на циновку, и ее палец по привычке пощекотал волосы у меня за ухом. Я подумал, не ляжет ли она рядом со мной и не возьмет ли снова в свои губы мой Сладкий Пальчик, но в тот миг, когда приятная теплота, вызванная этой мыслью, стала разливаться по моим бедрам, из соседней комнаты я услыхал ругательство, и вошел мужчина. Это был Дробитель-Костей. По его походке я понял, что Эясеяб принадлежит ему и больше не станет думать о тех двух рабах, еврее и нубийце, которые часто дрались из-за нее в квартале слуг, рядом с нашим домом — или теперь это был дом Нефхепохема?