Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Разве это можно назвать счастьем? — возразила баронесса. — Мне кажется, что это лишние слова. Я вовсе не обманываюсь.
— Судя по этим словам и по многим другим, — подхватил Симонис, — я могу сделать вывод, что и мне незачем обманываться. Кажется, я попал к вам в немилость.
— Но вы имеете мое слово, — холодно ответила Пепита, — этого достаточно.
— Что же из этого, если не имею сердца? — прибавил Симонис.
— Да кто же говорит о сердце! — расхохоталась баронесса. — Если б даже я хотела его отдать вам, то не могу; потому что его не отдают, а побеждают…
— Ну, а я, к сожалению, не сумел этого сделать, не правда ли? — спросил Симонис.
Пепита промолчала.
— Для вас это, должно быть, безразлично.
— Простите мне, — заметил Макс, — если б я вынужден был отказаться от сердца, то отказался бы и от руки.
Баронессу, казалось, это удивило.
— Позвольте, — прервала она, — этот отказ сопряжен с отказом от нашего дела… Говорите откровенно.
— К сожалению, от этого дела я никак не могу отказаться… — с неприятной улыбкой ответил Симонис, — этим я сам себе подписал бы приговор.
Пепита стояла в нерешительности, как будто опасаясь чего-то и как будто надеясь.
— Извините, господин де Симонис, — сказала она, — я понимаю, что вы сказали… И принимаю ваш отказ от руки и сердца, что же касается имения…
Макс не дал докончить, низко поклонился и громко сказал:
— Вы мне простите… Я тороплюсь…
— Итак, я свободна? — спросила Пепита, протягивая руку и не скрывая больше своей радости.
— Совершенно! — ответил Макс и взялся за шляпу, чтобы уйти.
И он ушел. Услышав эти шаги, графиня вышла к порогу второй комнаты, смерила глазами Пепиту и Симониса и протянула ему руку на прощанье.
Через неделю после этого разговора, в ясный зимний день у квартиры генерала Вилиха остановился обмерзший почтальон. С лошади валил пот. Это было после обеда, когда старый генерал дремал в кресле с трубкой в зубах; прелестная Дори тихо наигрывала на гитаре в другой комнате. Почтальон, не постучав даже в дверь, вошел в комнату в своей дорожной шинели, из-под которой немедленно достал из кожаной сумки бумаги. Такое поведение курьера рассердило коменданта, и он уже хотел крикнуть: "lumpen" [42]!.. с какой-то приправой, но, взглянув на бумаги, к которым был прилеплен кусок пера, обозначающий экстренность, и на громадные печати, он замолчал и поспешно запер дверь в комнату Дори, затем жестом руки приказал почтальону удалиться и начал читать бумагу.
Так как у Вилиха были слабые глаза, а бумаги были секретные и к тому же спешные, от которых, казалось, зависело, многое, то он позвонил, чтоб пришел писарь, услугами которого, впрочем, он не любил пользоваться.
Блинд — так звали писаря — был ловкий малый, что называется, на все руки, замечательный каллиграф и остряк, который владел всевозможными почерками и писал стихи; он был очень догадливый, смышленый, в особенности при производстве военных следствий; словом, это был гений, а не работник, но вместе с тем был опаснейшим и несноснейшим существом в мире. Находясь на службе у военного, он ходил как хорошо выдрессированная лошадь, но стоило только отпустить повод узды, как творил такие чудеса, за которые мало было обыкновенных палок. Однако на этот раз без Блинда нельзя было обойтись. Генерал Вилих получил его в наследство от своего друга и держал его при себе почти в заключении. На вид Блинд был недурен собой, сильный мужчина, хотя немного прихрамывал и на лице имел красные пятна. По костюму, его можно было назвать щеголем.
Когда он пришел, генерал отправился запереть Дори в третью комнату, а затем велел писарю читать депешу. Она была прислана прямо из главной квартиры короля…
Взглянув на громадный лист бумаги, исписанный почти наполовину, Блинд побледнел и зашатался.
— Что с тобой? Читай!..
Блинд, громко заикаясь, начал читать, но едва он прочитал несколько слов, как Вилих вырвал у него бумагу и закрыл ему рот рукою. Затем, показав ему кулак, он крикнул: "молчать"! и вытолкнул его за дверь.
Бумага была чрезвычайно важная, секретная; поэтому не следовало, чтобы о ней знал какой-нибудь писарь. Генерал злился на себя за то, что позволил Блинду прочитать. Но хуже всего было то, что он знал ловкость этого человека; Вилих был уверен, что Блинду достаточно было взглянуть на бумагу, чтобы уловить весь смысл написанного; по крайней мере он был такого мнения о писаре.
Закрыв дверь за Блиндом, генерал взялся за бумагу, он читал ее и весь дрожал. Депеша была написана в резких выражениях. Король упрекал Вилиха в его халатности, что он слеп и самоуверен, вследствие чего он не знает, что у него делается под боком; что готовится покушение на жизнь короля; что из дворца высылаются шпионы, убийцы, корреспонденции и депеши; что именно он среди белого дня позволяет королеве, жене Брюля и генералу Шперкену организовывать эти заговоры.
Вся эта сеть интриг, жертвой которых чуть не стал король Фридрих, была открыта последним, благодаря только своему здравому рассудку и сметливости. Какой-то Гласау, — говорилось в депеше, — находящийся на службе у короля в должности камердинера, был подкуплен женой министра, так же как недавно бежавший изменник Симонис, соучастник Гласау, выдал тайну, которая ему была доверена, и сознался, что последний из-за денег решился поднести королю яд в шоколаде.
Когда Гласау подал ему шоколад, король случайно взглянул на него; он был страшно бледен и смутился при его взгляде, чем и вызвал это подозрение. Фридрих строго спросил слугу о причине его бледности; тот сослался на нездоровье. Шоколад был поставлен на столе. Но Фридриху не хотелось пить, так как он был занят чтением Плутарха. Между тем его сука Тизба прыгнула на стул и охотно вылакала шоколад. Когда король оглянулся, большая половина шоколада уже была выпита, а его любимая собака тотчас начала визжать и валяться по земле; вслед за тем у нее пошла пена изо рта, и вскоре она околела.
Гласау был схвачен; остаток этого шоколада дали на пробу другой собаке, которая спустя четверть часа тоже околела. Таким образом, не было сомнения, что в шоколаде был яд. Было строжайше приказано держать это в тайне. Король не хотел, чтобы слух об этом распространился в Дрездене; Гласау обещали помилование, если он тотчас во всем сознается.
