Алексей Михайлович - Игорь Андреев

Нехватка дворян и детей боярских побуждала перекладывать военную повинность на представителей тягловых сословий. Так, при Алексее Михайловиче происходили перемены в раскладе повинностей. В 1659, 1660 и 1661 годах один за одним провели три сбора в солдатскую службу. Брали в службу одного человека с 20 дворов. Это дало в распоряжение правительства около 50 тысяч человек, большая часть которых пополнила поредевшие солдатские формирования. Чисто военная мера, к которой правительство второго Романова прибегло по необходимости, имела далеко идущие последствия. Тягловыми сословиями она воспринималась очень болезненно, как еще одно бесспорное доказательство намерения верхов притеснить их. Ведь проливать кровь — обязанность служилых людей.

Одна из самых острых проблем тех лет — нехватка толковых полковых воевод, способных действительно руководить боем, а не просто кидаться очертя голову в гущу неприятеля. Пока война шла успешно, прежние воеводы оказывались на высоте. Поражения же выявили их неспособность командовать формированиями, наполовину составленными из полков «нового строя». Строй требовал тактики и стратегии, отличной от той, что применялась в армии, сколоченной из полков поместного ополчения. Но откуда было взяться таким военачальникам в Москве с ее поместными сотнями? Алексей Михайлович по необходимости должен был обратиться в сторону Запада. Он надеялся приискать на службу военачальника с солидной репутацией, которому «генеральская служба не в обычей». Кто-то порекомендовал английского генерала «Шарлуса Ергапта». Но тут возникло одно неудобство: после реставрации «Карлуса Карлусовича» — Карла II, генерал был приближен ко двору. Поэтому Гебдон предложил искать иного кандидата. Но в Москве близость к Карлу восприняли как лучшую рекомендацию генералу и решили продолжить попытки его привлечения на русскую службу.

Гебдон, снабженный соответствующими инструкциями, был принят Карлом II. Только что взошедший на престол король рассыпался в комплиментах по адресу царя и завел разговор об утраченных его подданными привилегиях. В ответ резидент заговорил о разрешении найма во владениях короля солдат и рейтар. Король «с бояры своими о том сидели и приговорил для любви тебя, великого государя, поволил те полки с началными людми отпущати». Карл оказался настолько любезен, что изъявил готовность расстаться с генералом Шарлусом: тому было разрешено самому решать, что ответить на предложение царя. Возможно, это была и отговорка. Но отговорка, свидетельствующая о нежелании Лондонского двора даже мимоходом бросить тень на русско-английские отношения.

Затея с генералом окончилась неудачей — уж очень много тот запросил. Речь шла о выделении «под ригиментом генералисимуса за большой государственной печатью» корпуса в 15 и более тысяч человек; о праве самому нанимать на службу генералов и начальных людей, какие ему покажутся годными, и т. д. К таким запросам в Москве не привыкли, и Алексей Михайлович отказался от услуг несостоявшегося русского «генералисимуса»[463].

Не получилось и с наймом рядовых и начальных людей. Когда посчитали во что это обойдется — начиная с первых выплат и кончая фрахтом 25 кораблей для перевозки людей и вооружения, то получилась астрономическая цифра — 276 692 ефимок. Такой суммы, конечно, не было. Но размах поражает.

Вообще финансы становились постоянной головной болью для властей. Конца войны не было видно, зато давно уже виднелось дно опустошенных казенных сундуков. Тот же Гебдон, получая все новые и новые заказы на покупку оружия и найм начальных людей, резонно спрашивал о деньгах — одними обещаниями трудно было уговорить торговцев и наемников. Отчасти проблему удавалось решить с помощью голландских купцов, дававших деньги под правительственные гарантии на приобретение в будущем в Архангельске товаров — поташа, пеньки, хлеба и прочего — по льготной цене. Покупались мушкеты и «на соболи». Однако этого было явно недостаточно. Потому поневоле приходилось обращаться к традиционным источникам пополнения государственных финансов — к регалии и налогам. Но этот способ был не безупречен. Он во многом основывался на терпении, а оно имело свойство истощаться даже у такого терпеливого народа, как русский.

«Медный бунт»

В истории России войны, особенно войны неудачные, не раз приводили к серьезным внутриполитическим осложнениям и вызывали перемены существенные и даже революционные. Отчасти это связано с тем, что самодержавная власть московских государей при ограниченных материальных возможностях как в никакой другой стране позволяла себе подчинять жизнь и достаток своих подданных, «холопишек и сирот», интересам войны. Если требовались жертвы чрезвычайные, власть легко шла на них, побуждая население к жертвам, едва ли возможным в других странах. Привыкнув повиноваться, тягловые слои мирились с этим, и так продолжалось до тех пор, пока правительство не преступало все возможные границы. Тогда происходил бунт. За отсутствием иных радикальных механизмов социального регулирования, при полной глухоте правящих кругов к челобитным, восстания оказывались действенным рычагом обретения общественного равновесия.

В годы русско-польской войны оказалась задействованной еще одна модель социального регулирования. Война, помимо воли и желания правящих кругов, ставила их в большую зависимость от дворянства, чем прежде. И чем прочнее становилась эта зависимость, нередко выражаемая просто поведением дворянских сотен на поле боя, их желанием сражаться и терпеть всевозможную «нужу», тем внимательнее нужно было быть окружению Алексея Михайловича к требованиям и чаяниям служилого люда. Законодательной щедростью, социальной уступчивостью приходилось заново завоевывать лояльность помещиков, для которых война представала не в виде новых тягот и поборов, а в самом своем кровавом естестве, в муках и в смерти. Иными словами, за Конотоп, Чудново и прочие удачные и неудачные сражения и стычки надо было платить. В этом дворянство видело реализацию своего коренного, законного права награждения за «радетельную службу». Причем плата эта мыслилась ими не только в щедрых денежных и земельных пожалованиях, окладах, дачах и чинах, но и в упрочении дворянского статуса в целом, в удовлетворении нужд социальных.

С 50-х годов XVII века в социальных устремлениях дворянства произошли важные перемены. Для помещиков первой половины столетия была свойственна несколько наивная вера во всесилие справедливого закона, который должен был унять всех их многочисленных обидчиков и притеснителей. Все мечтали о равной (в рамках одного сословия) «расправе» и справедливом суде, против которого изворотливое «приказное семя» ничего не сумело бы измыслить. Соборное уложение 1649 года, казалось, воплотило эту мечту в главы и статьи. Но здесь выяснилось, что важна не только юридическая норма, а и ее исполнение. Помещик мог сколько угодно торжествовать по поводу отмененных урочных лет, но если крестьянин все же уходил от него, а он не мог его найти — все его торжество очень скоро уступало место невеселым размышлениям о своем достатке перед брошенными крестьянскими избами. От такой отмены урочных лет и крестьянского закрепощения проку было мало. Неудивительно, что постепенно центр тяжести в социальных требованиях дворянства перемещается в сторону практическую, прежде всего нацеленную на совершенствование сыска беглых крестьян и людей. Именно решение этой проблемы должно было создать условия для реализации всех остальных крепостнических статей Уложения: перед реальной угрозой потери земледельца помещик и вотчинник поневоле принуждены были сдерживаться в своих аппетитах И запросах.