Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Он улыбнулся и прилег на локоть.

— Страница истории... Знаете, с кем Модинька учился? С Пуш­киным. Врагами были. Ссорились. Африканец наш его, случалось, и побивал. И произошло так, что перекрещивались их пути. Один за книгу — и другой за книгу. Один историю писать — и другой писать. Полагаю, у Модиньки, хоть он и нахватал чинов, все время оставалось чувство ущербности, обделенности, подсознательное желание соперничества. Ну и писали. Один свои вонючие кни­жечки, обет для бедных, другой — «Историю пугачевского бун­та». История — чушь, история — труха! Так скажите мне, князь Загорский, скажите мне, почему за эту труху одного всю жизнь гоняли, застрелили наконец и даже после смерти боятся?! И по­чему другого за труху эту, за ненадобность, возвысили, степеней надавали, директором мозгового центра России поставили и — по­помните! — если прежде не подохнет, приведут за ручку в Госу­дарственный совет?

Закурил и закашлялся.

— Отчего бы это? Если господа вопят, что все это чушь?.. А, да что там!.. А вы не думали, может, это потому, что один делал все, чтобы люди от «прошлой ненадобности» морды отвернули, нашли там свидетельства вечного своего рабства, беспомощности, зависимости от старших, неспособности самим устраивать свою судьбу, бедности мозгам и талантам, слабости и вечного смотре­ния чужими глазами. А другой все делал, чтобы показать людям их силу, гордую самостоятельность, право на величие своего соб­ственного мнения, без чего человек не имеет право называться человеком. Наконец, гордое право на свой собственный путь, по которому ты идешь, не ожидая награды, а просто так, потому что ты человек и поэтому ощущаешь нужду и необходимость думать самому и идти самому. Ведь тебе стыдно делать иначе. Ведь ты просто не представляешь, как это так — «иначе»? Ведь ты не ско­тина, чтобы идти туда, куда ведут, а царь природы. Не «царь поль­ский, великий князь финляндский», а царь вселенной... И поэтому имеешь право сам смотреть на все, сам трогать, сам взвешивать... Вот так... Поэты, если они настоящие поэты, тоже историки. И не могут быть другими. Историки мысли, историки правды. И поэто­му в историков стреляют чаще, нежели, скажем, в членов сената.

Виктор вдруг прервал сам себя и задумался. Потом хитровато улыбнулся.

— История... Мне кажется, против нее больше всего вопят те, кому невыгодно, чтобы люди разобрались в сегодняшнем дне. Кому это страшно до рези в животе.

Обаяние этого человека было таким великим, что Алесь вне­запно подумал, не стоит ли ему в университете кроме филологии заняться еще и историей. Пожалуй, так и надо будет сделать.

Он думал о своем будущем много. Юридический факультет его не привлекал: какому праву могут научить в стране бесправия? Ладно, на факультете преподают такие величины, как Утин, будут преподавать, с этого года, люди, о которых много говорят в по­следнее время, — Кавелин и Спасович. Кавелин будет говорить о гражданском праве в то время, когда в государстве нет граждан, а есть обыватели. Утин будет сравнивать законодательство империи с законодательством других стран, в то время, когда всем извест­но, что законов «от Перми до Тавриды» нет, а есть вместо них полицейский произвол.

Справедливость человек должен ощущать сердцем, а не зако­нами.

Статистика и политэкономия были необычайно интересной штукой. Но кто позволит честно подсчитывать голодных разде­тых?

— Где вы? — спросил Виктор.

— Думаю о своем пути. Понимаете, люблю словесность, люб­лю филологию. С удовольствием пошел бы туда. Но ведь я тоже современный человек. Знаю, людям сейчас нужны физиология, ботаника, химия, медицина. Нужна практическая деятельность...

— Чушь, — сказал Виктор. — Хороший филолог лучше плохого медика. Зачем же вам переться против склонности? Человек должен своим делом заниматься с наслаждением.

— Но польза...

— А что польза? Что, может, у нас есть лишние филологи? Вы какие языки знаете?

— Белорусский, русский, польский (последних два не так совершенно). Ну и еще французский, почти как свой, немецкий почти как свой, английский значительно хуже... И еще итальян­ский, чтобы читать.

— Он еще думает. Лягушек он будет потрошить с таким ба­гажом. Глупый смех! Да вы понимаете, какую пользу вы можете принести для нашего языка?

— Я и сам думал, — признался Алесь. — У нас нет ни словаря, ни трудов по языкознанию, ни очерков о древней и современной литературе. Но у меня, видимо, не будет времени, чтобы закон­чить все это.

— У всех не будет времени, — настаивал Виктор. — И все-таки начинать надо. Умирать собирайся, а жито сей... — И вдруг перешел на «ты», словно отметил: «Свой». — Я тебе свой словарь архаизмов отдам. Все, что выписал из грамот. Девять тысяч слов уже есть... Университет тебе даст — плохую или хорошую, не знаю — систему. Постарайся стать ближе к Измаилу Срезневско­му, профессору. Исключительный филолог, поверь мне. Да он и сам от тебя не отвяжется. Много, думаешь, образованных людей, которые так по-белорусски шпарят? Единицы. А ты вон прямо как соловей на нем поешь, естественно. Даже зависть берет... Ну, а Измаил Иванович насчет новых знаний просто дока.

Быстро приподнялся.

— Сразу же и берись. Большое дело сделаешь. А то кто наше слово от плевков отмоет, кто докажет, что оно должно жить, кто словарям нелживым форпосты его укрепит, чтобы не забыли вну­ки? Кто сокровища соберет? Литература им, видите ли, чушь?! Поэзия им, видите ли, бирюльки?!

— Ты прав, Виктор, — тоже перешел на «ты» Алесь. — Серд­цем меня и, скажем, испанца может объединять только словес­ность... Значит, язык, изящная словесность, поэзия, музыка, все такое — это не бирюльки, а самое необходимое в мире: средство связи меж душами людей. Высшее средство связи.

— И вот еще что, — уточнил Виктор. — Ты человек начитан­ный, знаешь много. Тебе легко будет. Ты попробуй записаться зразу на два факультета и за два года их окончить. Скажем, на филологический и, если так уж хочешь, на какое-нибудь приро­доведческое отделение. А потом займись, ну хоть бы...

— Я думаю, лучше будет так, — пояснил Алесь. — Два-три года я займусь более смежными предметами. Скажем, филологией и историей... А потом можно заняться и естествознанием.

— А что? И правда. А одолеешь?

— Одолею. Надо.

— Ой, братец, как надо! Как нам нужны образованные люди! Куда ни взгляни — всюду дырка. А по истории у нас тут совсем неплохие силы. Благовещенский — по Риму, Павлов — по общей истории. Говорят, по русской истории будет Костомаров. Стасюлевич по истории