Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

Всего мучительней всякий раз спохватываться на невольном порыве, на мысли — не забыть бы рассказать про это Дэну, вот он посмеется… А так бывает постоянно, и мучение длится, длится без конца. Если бы все, связанное с его смертью, было не так ужасно, быть может, Джастина оправилась бы скорее, но эти чудовищные несколько дней никак не тускнели в памяти. Отчаянно не хватает Дэна, невыносимо опять и опять напоминать себе то, во что невозможно поверить, — Дэн умер, Дэна не вернуть.

И еще: конечно же, она слишком мало ему помогала. Все, кроме нее, видно, думали, что он — совершенство и не ведает тревог, которые мучают других, но она-то знала, его преследовали сомнения, он терзался, воображая, будто ничего он не стоит, не понимал, что видят в нем люди, кроме красивого лица и ладного тела. Бедный Дэн, он никак не мог понять, что его любят за доброту и чистоту. Ужасно вспоминать, что ему уже не поможешь — поздно.

Джастина горевала и о матери. Если смерть Дэна едва не убила меня, каково же маме? Подумаешь об этом — и хоть кричи, беги на край света от мыслей, от воспоминаний. Вставали перед глазами дядья, какие они были в Риме на посвящении Дэна — прямо раздувались от гордости, словно голуби дутыши. Вот это хуже всего — видеть мать и всех дрохедских навсегда безутешными, опустошенными.

Будь честной, Джастина. Если по совести, это ли хуже всего? Не точит ли тебя куда сильней другое? Никак не удается отогнать мысли о Лионе, а ведь этим она предает Дэна. В угоду своим желаниям она отправила Дэна в Грецию одного, а если б поехала с ним, возможно, он остался бы жив. Да, именно так. Дэн погиб оттого, что она, эгоистка, поглощена была Лионом. Брата не вернешь, поздно, но если никогда больше не видеть Лиона, этим можно хоть как-то искупить свою вину, ради этого стоит терпеть и тоску, и одиночество.

Так проходили недели, месяцы. Год, два года. Дездемона, Офелия, Порция, Клеопатра. С самого начала Джастина льстила себя надеждой — она держится как надо, ничем не выдает, что мир ее рухнул; она так тщательно следила за тем, чтобы говорить, смеяться, общаться с людьми в точности как раньше. Разве что в одном она переменилась — стала добрее, чужое горе ранило ее теперь, как свое. Но в общем с виду она осталась все той же прежней Джастиной — легкомысленная, порывистая, дерзкая, независимая, язвительная.

Дважды она пыталась заставить себя съездить в Дрохеду навестить своих; во второй раз даже взяла билет на самолет. И каждый раз в последнюю минуту что-нибудь ужасно важное и неотложное мешало поехать, но втайне она знала: подлинная помеха — сознание вины и трусость. Нет сил посмотреть в глаза матери, тогда вся горькая правда неминуемо выйдет наружу, и скорее всего — в бурном взрыве горя, чего она до сих пор умудрялась избежать. Пускай все в Дрохеде, особенно мама, и впредь утешаются верой, что хотя бы с нею, Джастиной, все хорошо, что ее рана все же не опасна. Итак, от Дрохеды лучше держаться подальше. Много лучше.

Мэгги поймала себя на том, что вздыхает, и подавила вздох. Если б так не ныли все кости, она оседлала бы лошадь, но сегодня от одной мысли о поездке верхом боль еще усиливается. Как-нибудь в другой раз, когда не так будет мучить артрит.

Она услышала — подъезжает машина, стучит молоток у парадной двери — бронзовая голова барана, доносятся невнятные голоса, голос матери, шаги. Не все ли равно, ведь это не Джастина.

— Мэгги, — позвала Фиа, выглянув на веранду, — у нас гость. Может быть, войдешь в комнаты?

У гостя вид весьма достойный, он не первой молодости, хотя, пожалуй, и моложе, чем кажется. Какой-то ни на кого не похожий, она таких никогда не встречала, вот только чувствуется в нем та же сила и уверенность, какой обладал когда-то Ральф. Когда-то. В далекие, невозвратимые времена.

— Мэгги, это — мистер Лион Хартгейм, — сказала Фиа, отошла к своему креслу, но не села.

— О! — вырвалось у Мэгги, так странно вдруг увидеть того, кто занимал когда-то немалое место в письмах Джастины. Но тут же она вспомнила о приличиях:

— Пожалуйста, садитесь, мистер Хартгейм.

Он тоже смотрел на нее с изумлением.

— Но вы ничуть не похожи на Джастину, — сказал он растерянно.

— Да, мы совсем не похожи. — И Мэгги села напротив него.

— Я вас оставляю, Мэгги, мистер Хартгейм сказал, что ему надо поговорить с тобой наедине. Когда вам захочется чаю, позвони, — распорядилась Фиа и вышла.

— Значит, вы и есть друг Джастины из Германии, — недоуменно сказала Мэгги. Он достал портсигар.

— Вы позволите?

— Да, конечно.

— Не угодно ли и вам, миссис О'Нил?

— Нет, спасибо. Я не курю. — Она расправила складки платья на коленях. — Вы так далеко от родины, мистер Хартгейм. Вас привели в Австралию дела?

Он улыбнулся: что-то она сказала бы, знай она, что он, в сущности, и есть хозяин Дрохеды. Но он не намерен ей это говорить, пускай все здесь думают, что их благополучие зависит от совершенно постороннего человека, которому он поручил роль посредника.

— Пожалуйста, миссис О'Нил, называйте меня просто Лион. — Он произнес свое имя почти как Ливень, как звала его Джастина, и невесело подумал — наверно, эта женщина не скоро станет так непринужденно к нему обращаться, она явно не из тех, что чувствуют себя легко с чужими. — Нет, у меня нету никаких официальных дел в Австралии, но меня привела сюда очень веская причина. Я хотел видеть вас.

— Меня?! — изумилась Мэгги. И, словно чтобы скрыть смущение, тотчас заговорила о другом:

— Мои братья часто вас вспоминают. Вы были так добры к ним, когда они приезжали в Рим на посвящение Дэна. — Имя Дэна прозвучало естественно, без надрыва, словно она нередко его произносила. — Надеюсь, вы погостите у нас несколько дней и повидаетесь с ними.

— Охотно, миссис О'Нил, — с легкостью согласился он. Встреча оборачивалась как-то неожиданно, Мэгги почувствовала себя неловко: чужой человек прямо говорит, что явился за двенадцать тысяч миль только ради того, чтобы повидаться с ней, и, однако, не торопится объяснить, зачем это ему понадобилось. В конце концов он, пожалуй, даже ничего, но почему-то перед ним немного робеешь. Быть может, он вывел ее из равновесия просто оттого, что она таких никогда еще не встречала. Внезапно Джастина представилась ей в совершенно новом свете — ее дочь запросто водит знакомство с такими людьми, как этот Лион Мёрлинг Хартгейм! Впервые Мэгги наконец подумала о Джастине как о равной.

Хоть она и немолода, и совсем седая, а все еще очень красива, думал Лион, встречая ее вежливо-внимательный взгляд; и все же странно, до чего не похожа на Джастину, вот Дэн — тот был вылитый кардинал де Брикассар! Как ей, должно быть, одиноко! И все же ее не так жаль, как Джастину: она явно сумела вновь обрести некоторое душевное равновесие.