Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

Лион все больше времени проводит в Лондоне, только диву даешься, с какой легкостью он носится из Бонна в Лондон и обратно. Конечно, если в твоем распоряжении личный самолет, это упрощает дело, но все-таки, наверно, утомительно.

— Чего ради ты так часто приезжаешь со мной повидаться? — ни с того ни с сего спросила она. — Газетные сплетники всей Европы тобой за это восхищаются, а я, признаться, начинаю подозревать, что я для тебя просто предлог бывать почаще в Лондоне.

— Это верно, иногда я пользуюсь тобой как ширмой, — преспокойно согласился Лион. — По правде сказать, благодаря тебе я давно уже кое-кому втирал очки. Но встречаться с тобой не такой тяжелый труд, ведь это мне приятно. — Темные глаза его пытливо смотрели в лицо Джастине. — Ты сегодня какая-то очень тихая, herzchen. Тебя что-то тревожит?

— Да нет, не очень. — Джастина поковыряла ложкой сладкое и отодвинула, не притронувшись. — Так только, пустяк, глупость. Мы с мамой больше не переписываемся раз в неделю… так давно не видались, что и писать друг другу уже не о чем… но сегодня от нее пришло какое-то странное письмо. Совсем на нее не похожее.

Сердце у него упало; что и говорить, Мэгги долго думала, но чутье подсказывает ему — она начинает действовать, и первый ход не в его пользу. Она решила отыграть дочь, вернуть ее, чтобы Дрохеда не осталась без наследника.

Он потянулся через стол, взял Джастину за руку; к зрелости она стала красивее, подумал он, несмотря на это ужасное платье. На лице уже чуть-чуть намечаются морщинки и придают этому лицу озорного мальчишки достоинство, которого прежде так не хватало, выдают своеобразный и сильный характер, — характера-то и прежде, конечно, было не занимать. Но подлинная ли это, глубинная зрелость или только видимость? Вот в чем главная беда с Джастиной, сама она даже не желает заглянуть вглубь.

— Твоей матери очень одиноко, herzchen, — сказал он, сжигая свои корабли. Значит, вот чего хочет Мэгги, так может ли он и дальше считать ее не правой, а правым себя? Она — мать, уж наверно она лучше знает собственную дочь.

— Да, пожалуй. — Джастина нахмурилась. — Но у меня такое чувство, что тут еще что-то кроется. Ведь ей, должно быть, многие годы жилось очень одиноко, почему же вдруг возникло что-то новое? Я никак не пойму, в чем тут дело, Ливень, может быть, от этого мне особенно тревожно.

— Мне кажется, ты забываешь, — она ведь стареет. Должно быть, для нее становится мучительно многое, с чем она раньше справлялась без особого труда. — Взгляд Лиона вдруг стал отрешенным, словно он напряженно, сосредоточенно думал совсем не о том, что говорил. — Джастина, три года назад она потеряла единственного сына. Ты думаешь, время лечит? А по-моему, чем дальше, тем больней. Она потеряла его, а теперь наверняка думает, что и ты для нее потеряна. Ты ведь даже ни разу не съездила повидаться с ней.

Джастина зажмурилась.

— Я поеду. Ливень, поеду! Честное слово, поеду, и очень скоро! Конечно, ты прав, ты всегда прав. Никогда не думала, что заскучаю по Дрохеде, а последнее время что-то стала думать о ней с нежностью. Как будто и правда я с ней кровно связана.

Лион вдруг посмотрел на часы, хмуро улыбнулся.

— Извини, пожалуйста, herzchen, но сегодня я тоже воспользовался тобой как ширмой. Мне очень неприятно, что я не могу проводить тебя до дому, но меньше чем через час надо встретиться с неким весьма важным деятелем в одном сверхсекретном месте, и поехать туда придется на своей машине, за рулем которой сидит трижды проверенный сверхнадежный Фриц.

— Сверхтаинственный Лион! — весело поддразнила Джастина, стараясь не выдать, что огорчена. — Теперь понятно, почему вдруг мне надо кататься на такси! Меня-то вполне можно доверить и таксисту, а вот судьбы Общего рынка — ни в коем случае, так, что ли? Ладно, не нужны мне ни такси, ни твой трижды проверенный Фриц, вот возьму и поеду просто на метро. Время еще детское. — Она подняла безучастную руку Лиона, прижалась к ней щекой и вдруг поцеловала. — Ох, Лион, не знаю, что бы я без тебя делала!

Лион сунул руку в карман, поднялся, повернулся и другой рукой отодвинул стул Джастины, давая ей встать.

— Я тебе друг, — сказал он. — На то и друзья, чтоб без них нельзя было обойтись.

Но едва они расстались, по дороге Джастина вновь невесело задумалась, и озабоченность эта быстро перешла в совершенное уныние. Сегодня впервые он заговорил о чем-то более или менее личном — и разговор свелся к тому, что, по его мнению, ее мать страшно одинока, стареет, и Джастине надо бы поехать домой. Навестить маму, сказал он, а на самом деле, кажется, считает, что надо вернуться совсем. А значит, какие там чувства он ни питал к ней в прошлом, они и впрямь — прошлое, и у него нет никакой охоты все это воскрешать.

Прежде ей и в мысль не приходило, что она могла стать для него докукой и помехой, частицей прошлого, которую он не прочь бы похоронить в благопристойной безвестности где-нибудь в Дрохеде или вроде того, — а вдруг?.. Но тогда зачем девять месяцев назад он опять вошел в ее жизнь? Пожалел ее? Или считал, будто он ей чем-то обязан? Или решил, что в память Дэна надо как-то подтолкнуть ее к матери? Он ведь очень любил Дэна, и как знать, о чем они говорили во время тех долгих встреч в Риме, когда ее с ними не было? Может быть, Дэн просил Лиона о ней заботиться, вот он и заботится. Выждал для верности, чтоб быть спокойным, что она не выставит его за дверь, и опять заявился, чтобы исполнить то, что он там пообещал Дэну. Да, очень похоже на правду. Ясно же, он больше ее не любит. Чем бы она его прежде ни привлекала, давным-давно всему пришел конец; и потом, она ведь чудовищно с ним обращалась. Сама виновата, больше никто!

От этой мысли она горько расплакалась, потом кое-как совладала с собой — хватит дурака валять! — долго ворочалась с боку на бок и взбивала подушку в напрасных попытках заснуть, потом отчаялась, попробовала, лежа в постели, читать какую-то пьесу. Через несколько страниц слова предательски слились, поплыли перед глазами, и как ни пыталась Джастина, прибегая к старой, привычной уловке, загнать отчаяние в самый дальний угол сознания, оно все-таки обрушилось на нее всей тяжестью. Наконец, когда в окна просочился поздний, мутный лондонский рассвет, она подсела к письменному столу; зябко, вдалеке на улицах рычат моторы, тянет сыростью, во рту горечь. И вдруг подумалось: а ведь Дрохеда — это чудесно! Чистейший воздух, тишина, которую нарушают только голоса природы. Покой.

Она взяла один из своих фломастеров и принялась за письмо к матери, и, пока писала, слезы высохли.

"Я все-таки надеюсь, что ты понимаешь, почему после смерти Дэна я ни разу не была дома, — писала она. — Но что бы ты обо мне ни думала, я знаю, ты будешь довольна, что я собираюсь раз и навсегда исправить ошибку.