Разбежались линии руки - Станислав Борисович Малозёмов

Что не сплю по ночам

Объясняет легко медицина,

Мол, не надо ложась, никогда ни о чём вспоминать.

Всё понятно врачам.

До чего же простая причина!

Но опять улеглась моя память со мною в кровать.

Закрываю глаза

И она меня тащит обратно

И добра и тепла, заморочивших голову мне.

Лет на двадцать назад,

Где не сытно, не гладко, не ладно,

Где горели до тла

Дни мои на счастливом огне.

Дай мне, память, опять

Ото сна на полночи отбиться.

Я ещё отосплюсь: ночь без утра не так далеко.

Я боюсь не узнать

Улетевшие в прошлое лица,

И уже не боюсь,

Что забыть их мне будет легко

Как бы иронические:

Сторож

Шёл ночью сторож мимо дома

Номер сорок два.

Сторож был не шибко пьяный,

Просто шёл едва.

Он бутылку выпил дома

Со своей женой.

Он давно не пил давно уж,

Только с ей одной.

А вот в этом самом доме

Номер сорок два

Проживала с другом Колей

Колина жена.

Он в окне был виден, Коля,

Со своей женой.

И выпивал бутылку, что ли,

Только с ей одной.

— Как же так, — подумал сторож.

— Вот тебе и на!

Очень жаль, что Маня всё же

Не моя жена!

А была бы если б, Маня,

Ты моей женой,

Мы сейчас бы выпивали

Лишь с тобой одной.

Постучал, конечно, сторож

Сразу к ним домой.

Говорит: — Хотел бы выпить

Тоже по одной.

Только ты, Микола,

Можешь выйтить покурить,

Я жеть только с ей одной

Собираюсь пить.

Отнесли потом уж люди

Сторожа домой.

Говорили, жить не будет.

Ну а он живой.

Говорит: — Живу покуда

Со своей женой,

Или вовсе пить не буду,

Или с ей одной!

Люблю не могу

Она уж давно не зовёт меня спать,

А утром уходит — забудет, не будит.

И пусть меня дома неделю не будет,

Не будет она меня в моргах искать.

Она ненавидит, когда я молчу,

Когда не молчу, ненавидит сильнее.

И как от мороза от злости синеет,

Когда я шепчу ей, чего я хочу.

Но женщина! Вы бы её видели!

Настой благородных кровей.

В графьях вся родня и родители,

А прадед библейский еврей.

Ах, женщина, радость безмерная

Вон бёдра — не в сказке сказать!

А вместо неё мог, наверное,

Я жизнь с кем попало связать.

Мы с ней уже год и четырнадцать дней,

Четыре часа и четыре минуты.

Я мою посуду, и в блеске посуды

Всю жизнь свою вижу и с ней и не с ней.

Она ненавидит, когда я хожу,

А если сижу, ненавидит сильнее.

И как от гангрены от злости чернеет,

Когда я шепчу ей, чего я хочу.

Я понял, что кто-то не думал совсем,

Когда нас столкнул и не дал разбежаться.

Но грех мне теперь на судьбу обижаться.

Когда я пристроен не хуже, чем все.

Она ненавидит меня ни за что,

А было б за что, то, наверно б, любила.

И этим меня бы уж точно добила,

И страшно представить, что было б потом.

Но женщина, вы бы её видели!

Настой благородных кровей.

В графьях вся родня и родители

А прадед — библейский еврей.

Ах, женщина, радость безмерная!

Вон бёдра — не в сказке сказать.

А вместо неё мог, наверное,

Я жизнь с кем попало связать.

У дедушки с бабушкой

У дедушки с бабушкой внучка была,

Где надо румяна, где надо бела.

Жила, осторожно невинность неся.

С невинностью этой ну прям измучилась вся.

Да бабка я ей камнем на душу легла,

От мыслей опасных её берегла.

— Гляди, говорит, как мы с дедом живём:

Не спим, говорит, лет уж тридцать вдвоём.

Ну что ты, дед у тебя бы всегда молодец.

Не зря ж я пошла с ним тогда под венец.

Невинность мою он берёг и жалел –

Три года ко мне, говорит, прикоснуться не смел.

И слушала внучка, мила и тиха.

И так натурально боялась греха,

Что бабушка верила: всё на мази,

Паденье моральное ей не грозит.

А годы, как птицы, им удержу нет,

Давно уж в могиле и бабка и дед.

И внучка уже не боится грехов,

Но только