Нежный театр - Николай Кононов

Боковым зрением, как сквозь ленивый объектив, я увидел ее комнату, подбитую легким сумраком, какие-то не дневные вещи, – сумерки достояния, склеившие все в невыносимое единство трезвости, вдруг охватившей меня, состоявшей из нелюбви к ней (так мне помнълось), к ее беспредметному быту, к неистребимой голодной казенщине, к моей одежде, панически разбросанной по всему пространству.

У изголовья, на тумбочке старая фотокарточка моей матери в каменной рамке. Синеватое стекло в мельчайших мушиных уколах; словно все в мире больны корью или ветрянкой. Будто это суть фотографии – память о мелком черном снеге, все эти годы заваливающем ее, мою мать, делающем ее полной условностью.

Я возвращался к себе.

Ее эмоции вообще-то были мне всегда мало понятны. Они напоминали мне фантомные боли, продолжение ампутированного времени, в них было что-то старушечье, безответственное. Я жалел ее совсем за другое. За ее историю, – номинальную, без закидонов, то есть внятную и неотделимую от моей. И она вымолвила, обернувшись ко мне, глянув сквозь слезы (словно ей тяжек вид моей наготы), некрасиво кривя рот, старея уже на десятки лет, – продолжила, что стало несущественным бездну времени тому назад. Надавив на каждое слово в этой коротенькой фразе:

– Помру от позорища.

Я понимал, что могу не отвечать ей. Она взяла мою руку, и я почуял ее ладонь, уловил жесткий трепет, она поцеловала мою кисть, взяла в рот мои пальцы, только что побывавшие в ней… Вот сколькие зубы, десны, вялая плеть языка…

– Ну-ну, не надо… – попросил я и отвел руку.

Я продолжил сам, запнулся. Впервые почуяв ее как материл, не как тело и плоть, а именно как материал, который один – у дерева и его преданной нимфы:

– Помирать. Ведь я не думал помирать тогда, в Тростновке, хотя там был еще и Толян, как ты помнишь. И ты не поинтересовалась никогда, никогда, слышишь, никогда о моем, как ты выражаешься, позорище. Ты просто ушла.

Я зачем-то прибавил еще:

– В степь.

Я почуял свой голос как воду, текущую по невыразительной ровности. Этот покой был моей козырной картой. Она не была крапленой. Я победил. Она всхлипнула и замолчала. Я примирительно прибавил, ведь мне стало ее жаль:

– Ты дриада.

Она сразу успокоилась, сдалась, и я одним рывком перетянул канат, промокнула слезы о ближний угол простыни и ничего мне не сказала. Упреки на нее действовали безотказно.

С тех самых пор раз в неделю я принадлежал ей, как и она – мне. Целиком и полностью. По скользящему графику. Только вот мой язык, мою любезную мышцу, она так и не подпустила к себе, то есть в себя.

Когда однажды я был в полутора сантиметрах от цели и уже горячо вздохнул, она, напрягшись, еще шире развела ноги циркулем и сказала таким покойным голосом, словно он донесся до меня из другого жилища, сквозь форточку, оттуда, где чтят совсем другие законы, что я опешил и испугался:

– Тронешь так, то руки на себя наложу.

Мне навсегда запомнилась эта фраза. Будто она не удержала ее другими губами, теми, да, теми, что были тогда вблизи от моих. И я, почти задыхаясь, смотрел туда, Господи, на их речь. Как они теплели в слабости через редкую слабую штриховку волосков. На их тихий непостижимый безмолвный лоск. Я понял, что и она никогда мне не ответит.

Вдруг мое волнение уравнялось с ритмом незыблемости всего бытия. Я почувствовал между своей влажной мышцей во рту и тем, чего так хотел коснуться – жесткую ось мира. Ее трепет и твердость, непроявленность и немыслимость. Я впал в транс, где нет ни похоти, ни желания, ни подглядывания. Я оказался равен своему истоку. И единственная горечь, полнившая меня – жгучее нежелание быть оттуда исторгнутым. Я замычал. Я понял, что не хотел нарождаться. Никогда. Ни промыслом ни промышлением. Мне почудилось, что я исчез, ввинтившись в этот узкий проток. Это было столь очевидно, что уже – немыслимо. Мой язык, все мои слова были отодвинуты, я уперся в предел чистого умозрения, мягче и проницаемей которого не было. Я понял, что я – совсем другой, что мое имя – случайно, и меня никто не звал по-настоящему, так как я не был наречен. Всю прошлую жизнь надо мной был лишь слабый, пресыщенный брезгливостью надзор. Это зрелище, это равновесие тела, мое удивление робостью слабой эпидермы пришло ко мне само, помимо моего зова. И я испытал счастье уступки.

Иероглиф штриховки ее паха, где черные линии подсвечены коричневатым, розовым и желтым – мгновенным всплеском вошел в меня. Мой взор стекленила нескатившаяся слеза.

Я зарылся лицом в простыню.

Эта близость рвала меня как пуповину.

Будто я почуял треск в самом себе, у самого сердца.

Я отвернулся.

И я никогда так и не смог уравнять ее тело и мой язык ни в прямом ни в переносном смыслах. И по сей день не знаю, чего она опасалась. Что обнаружу пугающее несходство того, что нарекал про себя словами и того, что почувствовал бы лизнув? Нет, я думаю, что не этого она не хотела. А чего же тогда?

Мне некого спросить.

Я осознал, что мне уже поздно пытаться что-то особенное уловить в ней. И я, как самое простое, будто играя, гладил подушечкой пальца жалкую сжатую ноздрю ее спящего розового срама, смеженное око, узенькое устье; и оно, наконец-то приоткрывшись, словно глянуло на меня самой благорасположенной ко мне маленькой тьмой. Источило настоящее Бусино тепло.

Она – я это чувствовал, но не слышал – согласно пела мне в ответ.

Мне почему-то всегда думалось, что она как бы производит меня. На свет. Осознание этой безусловности, всегда настигающее меня, понуждение к осознанию вообще-то и было целью моих встреч с ней. Что этот сжимающийся слабый выход – первое и главное, что я должен увидать в новом мире, продрав глаза. И продирая их я это осознавал. Что в моем грядущем ничего важнее нет и не будет.

Нестерпимый лоск воздуха, которого я касаюсь кожей. Его пелена возвращала мне тело.

И мой скользящий библиотечный день всегда соскальзывал вместе со скользящими Бусиными выходными. Быть синхронным с нею мне стало совсем не трудно.

__________________________

Никакой из известных мне языков на вопрос «что происходит?» не отвечал. Правда, один голос из-за языковой стены все же донесся до меня.

Однажды, как-то утром впервые за сотни лет позвонила Глазунья, та самая «новая жена» моего отца. Я насилу признал в старческом голосе свою «посажённую мать». Она сообщила, что отец очень и очень болен, что она к нему «ходить кажный день, носить то и это, а он все не есть и не есть, только сок и пьеть, и что он вот велел позвонить».

С трудом понимая ее речь, я глупо переспросил:

– А кому позвонить?

– Мне.

– Мне позвонить ему? Но как же я позвоню в больницу.

От этой путаницы мне сделалось сосем не смешно. Я, честно говоря, ничего про отца не хотел знать. Ну, чего они от меня захотели? Чтобы я сорвался ухаживать? Чтобы я слал деньги?

И я напрягся, как перед ударом, так как этот звонок – от него, о нем, сквозь него – случился первый раз за все долгие годы. До меня дошло, что он что-то хотел сказать мне. Он выбрал самого подходящего для такого случая посыльного, самого косноязыкого в мире герольда.

Она замолчала. Кажется, начала шуршать бумажкой. Царапать трубку. Гнуть дужки очков.

У меня не было с ним отношений, точнее с тем человеком, что был когда-то им. Я имел дело совсем с другим отцом другого человека, другого мальчика, много других лет назад.

Что же непонятный он этому мне хотел сказать ее голосом?

То, на что он никогда не решался сам?

Она собралась с духом и прочла, а может, сказала. Почти по слогам. Вот что.

Мне, видите ли, не надо держать на него столько лет все зло и всю обиду.

Как держать, за что держать?

Почему «всё» и отчего «всю»?

Я ничего не понимал и вообще не ожидал что-либо от него получить. Какую-то весть. Тем более таким странным косвенным способом. Через эту совершенно чужую мне женщину.

Мне ведь никогда не доводилось надрывать его писем, почерк его останется для меня тайной. Он никогда мне не звонил. И мне не известно, как искажает телефонная линия его голос. И вот.

Она продолжала однообразно лепетать, связь был на удивление чистой. Она с трудом пересказывала мне трудные прописи его послания.

Он, мой отец, – она именовала его только по отчеству, без имени, – всю-всю свою чумную жизнь только и думал, что обо мне, и только и делал, что за меня очень переживал. А сейчас он очень болен, может из госпиталя и не выйдет вообще. Он хочет, чтобы мне это было известно.[34]

Она так коряво и искренне говорила. Такими прямыми страдательными словами, что мне почудилось, что полчаса назад у меня с ним было больничное свидание. Мне было трудно к ней обратиться, так как не помнил ее имени и отчества. О, не Глазунья же?

Вдруг как во сне, когда впервые самоубивался, мне все стало видно. И видение было невероятно отчетливым.

Мрачный усталый отец, погруженный в тупость болезни, вдруг посветлел, вынырнув оттуда, потрепал меня по щеке, молодо улыбнулся и очень тихо, чтобы никто больше в мире не услышал этих его волшебных слов, сказал мне, свистнул как черный дрозд: «Мой нежный любимый сыночек».