Немножко иностранка (сборник) - Виктория Токарева

Лара позвонила ко мне и попросила сходить вместе с ней в больницу. Нужна была вторая барышня, чтобы окружающие не поняли, кто есть кто. Может быть, это я – возлюбленная поэта и навещаю его в больнице. А Лара – не при делах.

Я в свою очередь попросила своего мужа, чтобы он отвез нас на машине, потому что больница находилась у черта на рогах.

Мы втроем прибыли в больницу, вошли в палату. Орфей был доволен. Он любил публику. Он хотел прокатить на нас свои новые стихи.

Мы слушали и не заметили, как прошло время. За окном стало смеркаться. Дома оставалась наша маленькая дочь. Мы не имели права бросать ее на ночь глядя, обрушивать такой стресс на детскую психику. Но перебивать поэта и вскакивать как ошпаренные мы тоже не решались.

Орфей читал до тех пор, пока не заглянула молоденькая медсестра и не сказала, что посторонним надо покинуть помещение.

Орфей тут же заинтересовался медсестрой, пошел с ней на пост и стал поражать ее своим талантом, завоевывать новые территории. Про нас он забыл. А мы остались в палате и ждали, чтобы попрощаться. Неудобно было уходить по-английски.

Все кончилось тем, что наша дочка, не дождавшись нашего возвращения, с воем выбежала из квартиры и помчалась в соседний подъезд к своей подружке Гаянэ. Армянская бабушка впустила ее, накормила и уложила спать рядом с Гаянэ. Другого места не было.

Мы вернулись в свой пустой дом. Где искать ребенка – неясно. Это была тревожная ночь. Мы с мужем откровенно не понимали: как мы могли так поддаться поэтическому гипнозу, что забыли о главном? Ничего главнее, чем ребенок, не было ни в моей жизни, ни в его.

В конце концов все обошлось. Мы забрали свою дочку из чужого гостеприимного дома, вели ее сонную и озябшую по двору. И мне среди прочих откровений стало ясно, что Орфей – человек опасный. Лучше с ним не соприкасаться, хотя он ни в чем не виноват.

Мы сами виноваты, могли бы встать и уйти, нас никто не держал. И все-таки держал: его талант, власть таланта над душой.

Мне стало неспокойно за Лару. Ларе придется заплатить. За что? За то, что она полюбила. Сама. Никто не велел. «Никто не велел», как поется в песне. Орфей ни в чем не виноват. Он ее не соблазнял, ничего не обещал. Где-то за кадром реально существовала его жена.

То, что его полюбила самая красивая женщина июня, – это для него совершенно нормально, как температура воздуха за окном. У него даже существовал термин «сексуальный туризм». Лара – еще одна страна, в которую он заглянул. Незабываемые впечатления, но впереди новый маршрут. А что впереди у Лары?

От Лары долго не было известий. Я хотела позвонить ей, но она позвонила сама.

– Меня Борька бросил, – сообщила Лара.

– Ужас, – сказала я. Хотела добавить: «я тебе говорила», но какой смысл в моей дальновидности?

– У меня к тебе просьба.

– Давай, – разрешила я.

– Ты не могла бы помирить нас с Борькой?

– Каким образом?

– Скажи ему, чтобы он меня не бросал. Я не могу жить одна. Я не умею.

– А Орфей где? – спросила я, хотя понимала, что вопрос пустой. Где может быть звезда? Везде и нигде.

– Ты найдешь слова, ты умеешь, – попросила Лара.

Кто может отказать в такой ситуации?

– Ну ладно, я попробую, – согласилась я.

– Он к маме ушел. Запиши телефон.

Я записала.

Борис Харламов легко согласился встретиться и побеседовать.

– Можно по телефону, – предложила я.

– Ну зачем же? Приезжайте ко мне в мастерскую. Я покажу вам свои новые работы.

«При чем тут новые работы?» – подумала я, но возражать не стала. Все-таки разговор серьезный и очень важный для Лары. Практически судьбоносный. Я должна заглянуть Борису в глаза, взять их в плен и развернуть в другую сторону.

Мало ли что бывает в жизни? Наташа Ростова тоже чуть не сбежала с Анатолем Курагиным, потом раскаялась. Можно сказать, прокляла каждую минуту и еще больше полюбила князя Андрея.

Князь Андрей простил. И Борис должен простить. Обида – это амбиции, не более. Если любишь женщину, надо переступить через себя во имя любви. Иначе получается: женщина тонет, а мужчина стоит на берегу и обижается. И вместо того, чтобы протянуть руку, прячет ее за спину.

Переступить через себя способна только полноценная личность. А на обиженных воду возят.

Я продумала тему разговора, идею, систему доказательств. Буквально «Апрельские тезисы». Следовало только все запомнить и ничего не пропустить. Я готовилась к встрече как к вступительному экзамену. От результатов зависела жизнь Лары, не больше и не меньше.

Я понимала Лару. Она была совершенно лишена расчета. Жила на инстинктах, как кошка. Не умела врать, притворяться, смотреть на три шага вперед. При этом не могла жить одна, как птенец, выпавший из гнезда.

Необходимо было поднять птенца и положить обратно в гнездо, в тепло и любовь.

Мастерская художника оказалась огромной, как ангар, сюда можно было загнать самолет.

Половина помещения была заставлена картинами: холсты без рам.

Сам Борис Харламов выглядел совершенно иначе, чем в Коктебеле. В Коктебеле он смотрелся, как третий лишний, вызывал сочувствие и легкое презрение. А на своей территории он был уместен и почти красив. Толстый свитер ручной вязки. Длинные промытые волосы, крупные, немножко бараньи глаза. Но главное – картины.

Я плохо разбираюсь в живописи, но здесь и разбираться не надо. Хочется просто смотреть, и все. Смотришь, и в душе что-то прорастает. Что именно? Какая-то вселенская гармония. Надежда на счастье…

Борис Харламов любил рисовать зверей, преимущественно кошек. Все они были похожи на Лару глазами и грацией.

Сама Лара тоже была повсюду рядом с Алешей, как Мадонна с младенцем.

Я воочию увидела, чем являлась для Бориса его семья. Это святое. Икона. Чувство было чистым, как колодезная вода.

А что сделала Лара? Она отпила несколько глотков из ведра, а остальное выплеснула на землю.

Я поняла: разговор будет труднее, чем я предполагала. Как можно собрать воду с земли и вернуть в ведро? Никак. Это невозможно.

В центре мастерской стоял дощатый длинный стол безо всякого покрытия. Просто чистые, шлифованные доски. Борис поставил на стол картошку в мундире, квашеную капустку, селедочку, хлеб и водку. Сервировка была походная: граненые стаканы, тяжелые фаянсовые тарелки, алюминиевые вилки.

Борис почистил мне пару картофелин. Разлил водку и провозгласил:

– За встречу!

Я выпила пару глотков и стала есть угощение. Не знаю, в чем дело, но давно мне не было так вкусно. Восхитительно. Картошка – горячая, желтомясая, деревенская. Селедка поверх хлеба – нежная, малосольная, с морским привкусом. Все во мне ликовало от вкусового наслаждения, а может быть, я просто проголодалась.

Было как-то странно, что мы, практически незнакомые люди, встретились как друзья или родственники. Я ведь не за этим пришла. Надо было как-то начинать, но во мне стоял тормоз.

– Надо поговорить. – Я поставила стакан на стол.

– О чем?

– О Ларе.

Борис остановил меня жестом руки. Это был запрещающий жест. Он поднял ладонь, соединил в кружок большой и указательный пальцы и приказал:

– Об этом мы говорить не будем!

– Но…

– Не будем! – повторил Борис, отсекая всякую возможность.

– Зачем же я ехала?

– Посмотреть мои работы.

Борис вышел из-за стола и стал выносить холсты, натянутые на подрамники. Я смотрела растерянно и соображала: как бы мне все-таки озвучить свои «Апрельские тезисы»? Потом поняла: никак. Ситуация затвердела, как гипс. Обратного хода нет.

Я стала смотреть картины. Борис наблюдал за моими реакциями.

– Хотите, сходим вместе на выставку? – спросил он.

– На какую выставку? – удивилась я.

– Концептуалистов. В частном доме.

– Может, все-таки поговорим… – Я решила поторговаться.

– О Ларе мы говорить не будем, я уже сказал. А вот вы мне нравитесь. Я еще в Коктебеле на вас обратил внимание. Хотел позвонить, но стеснялся. А тут вы сами объявились. Значит, на то воля Божия, ничего случайного не бывает.

Я удивилась. Что-то я не заметила в Коктебеле его интереса. Мне казалось, он вообще ничего не замечает, кроме своей трагедии.

– Ну так как насчет выставки? Может быть, в среду?

А что я скажу Ларе? Она послала меня налаживать свою жизнь, а я пришла и подсунула себя. Это как-то подло.

Ко всему прочему, я была замужем. Моя любовь с мужем износилась до дыр, пора было ее выбросить. Но любовь моей дочки с отцом была такая яростная, такая на века, что растащить их было нереально и преступно. Я не могла быть счастливой на слезах своего ребенка. Лучше ничего.

Я до сих пор не знаю, правильна ли моя позиция: лучше ничего. В конце концов, меня ведь тоже родила мама для счастья. У меня ведь тоже одна жизнь и одна молодость.

Плюс к тому доверие Лары. Она позвонит мне сегодня, спросит: «Ну как?» – а я отвечу: «Мы с твоим мужем в среду идем на выставку концептуалистов». Представляю себе, что она почувствует: любовник бросил, муж бросил, подруга предала… Что после этого? Только ложка яду.