Детский психоанализ - Мелани Кляйн

В заключение я бы хотела остановиться на терапевтической проблеме и сказать несколько слов вот по какому поводу. Настоящая статья посвящена моей попытке показать, что самые болезненные и давящие переживания тревоги суть следствие влияния интроецированного Супер-Эго на самой ранней стадии развития Эго, а господство этого раннего Супер-Эго закладывает основу для зарождения и развития психоза.

Мой опыт вполне убедительно доказал мне, что благодаря игровой технике, можно анализировать ранние стадии формирования Супер-Эго у самых маленьких детей или чуть более старшего возраста. Анализ таких глубоких слоев психики может существенно снизить сильнейшую, хотя и полностью вытесненную тревогу, и распахнуть, таким образом, двери для процесса развития доброжелательных имаго, чье происхождение относится к оральной стадии сосания. Этот путь облегчает в дальнейшем переход к утверждению генитальности как в сексуальной жизни, так и в формировании Супер-Эго, что позволяет нам открыть захватывающие перспективы в диагностике и лечении психозов у детей.[33]

Переживание ребенком ситуации тревоги ее отражение в художественных произведениях и творческих порывах

Прежде всего, я бы предложила в подробностях рассмотреть психоаналитический материал, представляющий особый интерес, поскольку что на нем основывается опера М. Равеля, чья премьера совсем недавно прошла в Вене. Мой рассказ об этом спектакле почти слово в слово взят из критической статьи Эдуарда Жакоба, вышедшей в «Берлинер Тагеблатт».

Ребенок шести лет сидит за домашней работой, но ничего не делает. Он покусывает кончик ручки и всем своим видом являет последнюю стадию лености, когда скука (l’ennui) уже перерастает в тоску (cafard).[34] «Я не желаю выполнять эти дурацкие задания», — восклицает он мелодичным сопрано: «Я хочу гулять в саду. На самом деле, мне хотелось бы съесть все пирожные, сколько их существует на земном шаре, или таскать кошку за хвост, или повыдергивать перья у попугая! я хотел бы устроить всемирный переполох! а больше всего мне бы хотелось поставить маму в угол!»

Наконец, открывается дверь. Все, что находится на сцене — огромного размера, — с целью подчеркнуть незначительный рост ребенка, потому мы даже не видим мать целиком: только ее юбку, фартук и руку. Рука указывает на стол, и голос на повышенных тонах спрашивает у ребенка, закончил ли тот домашнюю работу. Ребенок ерзает на своем стуле, и, демонстрируя матери явное неповиновение, высовывает язык. Мы слышим только шуршание юбки и следующие слова: «Сегодня ты получишь на ужин только черствый хлеб и чай без сахара!» Ребенка охватывает ярость. Он резко вскакивает, барабанит в дверь, смахивает одной рукой стоящие на столе заварочный чайник и чашки, которые вдребезги разбиваются и разлетаются на тысячи мельчайших осколков. Затем он запрыгивает на подоконник, открывает стоящую в проеме окна клетку и пытается проткнуть своей ручкой уворачивающуюся от него белку. Белка спасается бегством в открытое окно. Ребенок одним прыжком соскакивает с подоконника и тут же ловит кошку. Она орет благим матом, когда он вертит вокруг ее головы пинцетом. Затем он разводит в камине сильный огонь и катит через всю комнату чайник, пиная его ногами и подталкивая руками. Из чайника вырывается облако золы и пара. Ребенок размахивает пинцетом, представляя, что вооружился шпагой, и принимается раздирать им обои, которыми оклеены стены. Потом открывает корпус часов и вырывает медный балансир, выливает на стол содержимое чернильницы. В воздухе разлетаются его тетради и учебники. Ура! Свобода!….

Тут же предметы, которые он испортил, оживают. Кресло не позволяет ему усесться, диван не дает подушку, чтобы подложить под голову и поспать. Стол, стул, скамья и канапе поджимают ножки и вопят: «Прочь отсюда, несносный ребенок!» Часы невероятным образом страдают «желудочными коликами» и принимаются без остановки, словно сумасшедшие, отбивать время. Чайник наклоняется к чашке и заговаривает с ней по-китайски. Все вокруг изменяется и становится пугающим и жутким. Ребенок пятится, пока не упирается спиной в стену, дрожа от страха и отчаяния. Балдахин осыпает его сонмом искр. Ребенок пытается спрятаться за мебелью, но волокна гобелена расплываются, мешая ему, и тут же обретают прежний вид, снова являя своих пастушек с овечками. В голосе флейты, на которой играет пастушка, слышатся удручающие и жалобные ноты, а разрыв на обоях (на них изображены разлученные теперь Коридон и Амарилис) разрастается в системное разрушение — всего мироздания. Но мало-помалу эта печальная история сходит на нет. И тут из-под книжной обложки, как будто из глубины темной ниши, вдруг появляется какой-то очень пожилой человечек, совсем крошечного роста. Его одежды сплошь усеяны узорами из цифр, а шляпа имеет форму числа Пи. Он держит в руках линейку и что-то тараторит, одновременно исполняя замысловатые танцевальные па. Это — дух математики собственной персоной. Он решает проэкзаменовать ребенка: миллиметр, сантиметр, метр, барометр, квинтиллион — восемь на восемь дают сорок, три да девять будет два раза по шесть. Ребенок падает, почти лишившись сознания!

Едва дыша, он спешит укрыться в саду, окружающем дом, но и там не лучше, сам воздух пропитан ужасом. Повсюду насекомые и жабы, чье заунывное кваканье похоже на приглушенные стенания. Из поврежденного ствола дерева капля за каплей сочится смола, отдельные ноты становятся все протяжнее и тоскливее. Рои мух и стрекоз набрасываются на чужака. Совы, кошки и белки собираются вокруг него всем скопом. Спор о том, кому предоставить право первому наброситься и вцепиться в ребенка, перерастает в драку. Затем одна из белок, сраженная подлым ударом, падает, вереща, на землю. Не раздумывая, ребенок снимает с себя шарф и перевязывает беличью лапку. Животные в глубине сцены демонстрируют странное оцепенение и, похоже, они сомневаются. Ребенок шепчет: «Мама!», и вот, он возвращен в человеческий мир, где может рассчитывать на помощь, и в котором все устроено «разумно». «Это такой милый ребенок, он так хорошо себя ведет», — поют животные с самым серьезным видом. Наконец, они покидают сцену: это размеренное и вполне мирное шествие, — таков финал произведения. Некоторые из них не в силах удержаться от вскриков: «Мама!».

Рассмотрим теперь как можно подробнее сцены, в которых ребенок выражает свою радость разрушения. Они напоминают мне ситуацию из раннего детства, которую я описала в своих совсем недавних публикациях, посвященных ее фундаментальной роли как в формировании невроза у маленьких мальчиков, так и для их дальнейшего нормального развития. Мне бы хотелось особенно пристально рассмотреть столь многочисленные в данном примере угрозы, направленные против материнского тела и отцовского пениса. Белка в клетке и вырванный из корпуса часов маятник очевидно символизируют пенис, проникший в материнское тело. Речь идет, конечно же, об отцовском пенисе, который подвергается прямой атаке во время полового акта с матерью. Об этом же говорят и разодранные обои, на которых Коридон и Амарилис разлучены, — еще одно доказательство, что все эти повреждения для мальчика равнозначны «разрушению самой системы мироздания». Наконец, каково же использованное ребенком оружие, что служит ему средством нападения? Чернила, пролитые на стол, и опустошенный чайник, из которого вырывается облако золы и пара, представляют собой оружие самых маленьких детей, то есть их намерение напачкать с помощью собственных экскрементов.

Разбить, разодрать, воспользоваться пинцетом, словно шпагой, — все это действия, которые представляют собой еще один способ вооружиться, относимый к первичному детскому садизму, помимо собственных зубов, ногтей, мускулов и т. д.

В своем коммюнике перед последним конгрессом (1927), да и по другим поводам, мне уже приходилось описывать эту раннюю стадию развития, характеризующуюся атаками на материнское тело с помощью любых видов оружия, которые попадают в распоряжении инфантильных садистических тенденций. Но сегодня я могу расширить это описание и дать более точные координаты этой фазы в схеме сексуального развития, предложенной Абрахамом. Результаты моих исследований позволили мне сделать заключение, что фаза, на которой садизм достигает апогея во всех своих проявлениях, непосредственно предшествует первой анальной стадии и приобретает особое значение, хотя бы потому, что одновременно появляются и эдиповские тенденции. Это означает, что эдиповский конфликт зарождается под тотальной доминантой садизма. В моей гипотезе утверждается, что формирование Супер-Эго стартует вскоре за появлением первых эдиповских тенденций и что Эго подпадает под авторитет Супер-Эго именно в этом столь раннем возрасте. Такая гипотеза, я думаю, вполне объясняет поразительную мощь этой новой инстанции. Поскольку если объекты уже интериоризированы, все направленное против них вооружение садистических атак заставляет испытывать страх возможных репрессий со стороны как внешних так и интериоризированных объектов. Мне бы хотелось напомнить некоторые из ключевых понятий, так как теперь я хочу связать их с одним из понятий, введенных Фрейдом. Речь идет об одном из важнейших заключений, представленных в его работе «Торможение, симптомы и тревога», в которой излагается гипотеза относительно ситуации тревоги или переживания угрозы в раннем детстве. На мой взгляд, она придает наиболее точные и солидные основания психоанализу и еще лучше ориентирует нашу методику. Но, по моему мнению, психоанализ оказывается здесь перед необходимостью соответствовать еще одному, новому требованию. Гипотеза Фрейда такова: в раннем детстве существует угрожающая ситуация, которая подвержена определенным модификациям в ходе дальнейшего развития и которая служит источником активности для целой серии вызывающих тревогу ситуаций. Что же касается того нового требования, с которым сталкивается психоаналитик, оно звучит так: анализ должен полностью разоблачить все тревожные переживания, вплоть до того, что, в конце концов, он должен добраться до залегающих глубже всех остальных. Такое требование к полноте психоанализа добавляется к новому требованию, сформулированному Фрейдом в заключении к «Истории инфантильного невроза», где он утверждает, что исчерпывающий психоанализ подразумевает выявление примитивных переживаний. Это требование может быть выполнено до конца только при соблюдении условия, на которое я только что указала. Если понимать цель психоанализа как разоблачение всех пережитых ситуаций опасности из первого детства (сводя и разъясняя их в каждом конкретном случае через взаимосвязь между ситуациями тревоги, с одной стороны, и неврозом и развитием Эго, с другой), и он последовательно двигается к этой цели, то, думается мне, анализ скорее и вернее достигнет главной цели психоаналитической терапии в целом, то есть выздоровления от невроза. Мне также кажется, что все, что способствует прояснению и уточнению описания угрожающих ситуаций первого детства, чрезвычайно ценно не только с теоретической точки зрения, но и сточки зрения терапевтического эффекта.