Там, где меняют законы - Юлия Латынина

Денис перелистнул очередной контракт, сколотый степлером, и с удивлением обнаружил, что не все в папке занимали документы. Внизу под бумагами лежал прозрачный пластиковый пакет, а в этом пакете лежали увесистые пачки долларов. Их было ровно десять штук, видимо, по десять тысяч каждая, и семь из них лежало внизу, а три выпирали сверху. Денис открыл рот и уставился на Извольского.

— Берите-берите, — сказал директор, — это все ваше.

Денис пожал плечами и выложил пластиковый пакет с долларами на стол Извольскому.

Извольский сглотнул и вдруг неожиданно сказал:

— Черяга. Денис. Мне откуда-то ваша фамилия знакома.

— У меня брата позавчера убили, — ответил Денис, — когда стреляли по пикету. Вадима.

Каменное лицо Извольского ничуть не изменилось.

— Приношу соболезнования, — сказал он, — только я этого не делал. Там, говорят, какие-то отморозки подъезжали на «Бехе»…

— «Бехе» или «Мерсе» с ахтарскими номерами, — подтвердил Денис, — почему бы вам не отдать приказ их отыскать?

— Отдать приказ? Я руковожу заводом, а не УВД.

— В самом деле? Но судя по рассказам о том, как гаишники перекрывают для вас трассу, вы руководите в городе очень многим. В том числе и УВД.

— Отдай папку, — сказал Извольский.

— Что?

— Папку с «Лирой» отдай, твою…! Я не затем за эти документы платил, чтобы копия лежала на столе чернореченских бандитов!

Кровь бросилась Черяге в лицо.

И неизвестно, что бы он ответил директору, если бы в этот момент дверь кабинета не распахнулась, и на пороге не показалось новое действующее лицо: крепкий парень лет тридцати с кошачьей походкой борца и крутыми, как круг пошехонского сыра, плечами.

— Ну че ты меня в предбаннике маринуешь? — сказал парень, — я тебе кто, мэр?

Извольский отчаянно взглянул на следователя и густо покраснел. Смотреть на краснеющего Извольского было так же удивительно, как смотреть на краснеющего гепарда.

— Всего хорошего, — сказал Черяга, вставая, — вы, Вячеслав Аркадьевич, кажется, сказали, что с урками не водитесь. Сей субъект, очевидно, является плодом моего собственного воображения. Имею честь оставить вас наедине с моей галлюцинацией.

И прежде, чем Извольский успел опомниться, вышел из кабинета, сжимая в руках красную папку.

Едва за следователем захлопнулась дверь, Извольский в бешенстве обернулся к новому посетителю и заорал:

— Я сказал — подождать в приемной? Если я говорю — ждать в приемной, ты будешь ждать в приемной! И мэр будет ждать в приемной! И представитель президента будет ждать в приемной — понял?

Водянистый взгляд новоприбывшего смерил директора с ног до головы.

— Понял, — сказал он, — а только вчера ко мне Кунак приходил. Предъяву делал.

— Какой такой Кунак?

— От Негатива. Зачем, спрашивает, Чижа завалили?

— Какого Чижа? — с досадой сказал Извольский.

— Вчера двоих загасили, забыл? Один шахтер, а другой Чиж — бригадир Кунака. Он пикетчикам рубон вез.

— А я тут при чем? Я тебя что, людей Негатива убивать просил?

— Да не кипишуй! Кто же знал, что он под хлеборезку сунется… В общем, недовольны ребята. На разбор зовут.

— Это твои проблемы.

— Что значит — мои? Мне, что ли, эта забастовка мешает?

— Слушай, Премьер! Ты мне обещал, что пикетчиков к завтрашнему утру не будет? Обещал? — спросил Извольский. — Где твои обещания — в заднице?

— Ну значит так, — усмехнулся Премьер, поднимаясь, — будет разбор, я скажу, что все в норме, перед Негативем извинюсь, а с Чижом косяк на тебе.

— Что значит — на мне? Его кто убил? Я?

— Заказывал — ты. Я тебя защищать не буду. Ты меня за лоха держишь. Сначала подписал на пикетчиков, а теперь — в кусты?

Лицо Извольского побледнело от ярости.

— Я ни в какие кусты не лезу, ясно? Ты мне обещал снять пикеты — ты их снимешь. А если ты меня сдашь своим коллегам по цеху, то мне Могутуев знаешь как давно предлагает холку тебе намять?

Могутуев был начальник городского УВД.

— И как же я пикеты сниму? — спросил Премьер.

— Это твои проблемы. Я тебя не спрашиваю, как мне сталь прокатывать?

Премьер пожал плечами и вышел из кабинета.

Спустя пять минут после ухода Премьера на столе Извольского замигала лампочка селектора, и тонкий голосок секретарши сказал:

— Вячеслав Аркадьевич! К вам Мисин!

Мисин был владельцем магазина компьютерной техники и школьным приятелем Извольского. Деньги на обзаведение он получил от карманного заводского банка.

— Я занят! — сказал Извольский, но в эту минуту дверь кабинета распахнулась, и Мисин показался на пороге. Был он растрепан и изумлен, и глаза его за черепаховыми очками готовы, казалось, были наполниться слезами.

— Ну что такое? — с досадой спросил гендиректор.

— Слава! Ко мне пришли ребята Премьера, сказали, что я им должен!

— Извини, Сашок, — сказал Извольский, — ты со своими долгами разбирайся сам.

— Да не в том смысле должен! Сказали, что мне надо им платить! Все на нашей улице платят — и мне положено!

Извольский мгновение помолчал.

— Слушай, а при чем тут я?

— Но я же… я же никогда не платил! Ты — моя крыша!

Лицо Извольского ничего не выражало.

— Ты что-то перепутал, — сказал он, — я директор завода, а не охранного предприятия.

Мисин несколько секунд молчал. Глаза его растерянно мигали.

— Значит, это правда? — спросил наконец Мисин.

— Что?

— Что ты нанял Премьера разогнать шахтеров? А за услугу отплатил нами… всеми нами…

Рука Извольского легла на перемигивающийся огоньками селектор.

— Ты сам уйдешь? — спросил директор, — или мне охранников позвать?

Мисин поднял глаза на школьного приятеля. Извольскому было нелегко выдержать этот взгляд. Но от выдержал.

— Зря ты это делаешь, Слава, — тихо сказал Мисин, — зря ты связываешься с братвой. Они тебя до костей сожрут. Они тебе еще Никишина не забыли.

Повернулся и вышел из кабинета.

Шикарный кабинет директора комбината находился в торце недлинного просторного коридора. Справа и слева шли кабинеты замов. У самого конца коридора табличка возвещала: «П. Е.Чаганин — председатель совета директоров».

Это был кабинет бывшего генерального директора комбината, ныне оставленного на заводе приживальщиком.

Черяга подумал и вошел внутрь.

В приемной Чаганина сидела такая же хорошенькая секретарша и мурлыкал такой же мощный компьютер. Разница была только в том, что в приемной Извольского стояла очередь, как за колбасой, а в приемной Чаганина не было ни одного человека. Секретарша, казалось, была настолько удивлена появлением Черяги, что выпустила из рук мышку, и из компьютера тут же донесся чей-то громогласный вопль.

— Ну вот, — с упреком сказала секретарша, глядя на нежданного посетителя, — опять меня убили.

— А можно поговорить с Петром Евграфовичем? — спросил Черяга, не представляясь.

— А его здесь нет. Он на Воронина.

— На Воронина — это другой офис?

— Да нет, дома он.

Черяга украдкой взглянул на часы: была половина двенадцатого.

— И сегодня он не появится?

— Да вряд ли, — пожала плечами секретарша, — или передать чего?

— Не надо. Я позже зайду, — промолвил Черяга и вышел из пустого предбанника, чем-то неловимо напоминавшего склеп.

Спустя двадцать минут темно-зеленый «Мерс» остановился у автобусной остановки на улице Воронина. Улица, на беду Черяги, оказалась длинной и застроенной сплошь девятиэтажками, и Черяга даже пожалел, что, не желая привлекать к себе внимание, не спросил адреса бывшего генерального.

На остановке двое мальцов в драных штанах пили из горлышка кока-колу, да толкся пожилой пенсионер с сеткой.

— Эй, ребята, — Черяга высунул голову из «Мерса», — а где здесь Чаганин живет?

Молодое поколение ничего про Чаганина не знало, а пенсионер тут же откликнулся:

— А прямо и в подворотню, сынок, сразу за магазином «Молоко». Он со мной в соседнем доме.

Черяга галантно предложил подвезти пенсионера, и тот опасливо взгромоздился в его автомобиль. В сетке жалобно звякнула бутылка кефира.

— Как жизнь, дел? — полюбопытстовал Черяга, — пенсию не задерживают?

— Да так, — сказал пенсионер, — которая российская, ту задерживают, а надбавку заводскую платят.

— А велика ли надбавка?

— Пятьсот рублей.

— А вы с завода?

— Да тут все с завода, милый.

— А что, Петр Евграфыч хороший директор был? — полюбопытствовал Черяга.

— О! Это не директор был, а золото! По всем цехам пройдет, у кого что и как расспросит! Вот, помню, в семьдесят четвертом году…

И старик пустился в рассказ о том, как в семьдесят четвертом году директор лично вручил его цеху переходящее красное знамя и как при этом билось сердце рабочих, исполненных чувства своего высокого предназначения.