Психодел - Андрей Рубанов

Он тоже не потратил зря быстротекущие годы. И сидел в кафе не просто так, а обдумывал большое дело (на людях думается лучше), и одет был не хуже, и загар имел, и был наголо брит, и на носу его сидели очки с простыми круглыми стеклами, в тонкой оправе. Удобные очки, прекрасно маскирующие направление взгляда. Потом бывший ушастый мальчонка Бориска, ныне атлет и красавец, извлек из кармана модных полотняных штанов телефон ценою в четыре тысячи евро, полураздетые малолетки с соседних диванов перестали взбалтывать соломинками коктейли, дружно метнули одинаковые жадные взгляды, а Кириллу Кактусу стало сладко и знобко, и он мгновенно принял решение. Подождал, пока мама с сыном отвернутся так, чтобы не видеть его даже периферийным зрением, – и торопливо вышел из шатра в основное помещение кафе. У стойки рассчитался, вручил смышленой официантке Тане пять крупных купюр и велел: когда дама и мускулистый молодой человек попросят счет – сказать, что за них уже заплатили и оставили для них вот это. Положил на стойку визитную карточку – и свалил, весело потирая руки.

Исполнено красиво, чисто и точно. Без единого слова. Зачем слова, они – дым, фуфло. Только поступки имеют вес. Если позвонит мама – я с ней высплюсь. Она еще не старуха, такие бывают отчаянны и отважны. Если сын – я посмотрю, что за человек вылупился из пацанчика, вскормленного шоколадками. Вдруг он теперь реальный мужчина? При связях, при делах? Тогда что-нибудь замутим.

А если не позвонят ни он ни она – сделаем паузу в несколько месяцев, потом разыщем, встретимся как бы случайно; нельзя упускать людей с такими телефонами и таким загаром.

Малый позвонил в тот же вечер. Кактус говорил сухо, почти раздраженно. Не играл – действительно немного разочаровался. Он ждал звонка от мамаши. Ей за пятьдесят, выглядит на сорок. Видать, лауреат-академик хорошо башлял ей все эти годы. Такую мамашу хорошо иметь, как девочку юную: без особой изобретательности, по-деревенски лихо. Как доярку на сеновале. Но, разумеется, со всем уважением.

Они встретились с Борисом на следующий день, прогудели какое-то количество тысяч в пафосном кабаке с англоговорящими халдеями, развязными экспатами и шлюхами, терпеливо сидящими по углам; самые крутые шлюхи всегда терпеливы, как крокодилы, месяц могут в тине сидеть, выжидать, потом хлоп – один рывок, и топ-менеджер сожран вместе с рогами и копытами... Кирилл без труда напоил накачанного малыша, и малыш всё сам рассказал. Своя фирма, автотюнинг, езжу на “Subaru Impreza WRX”, заказчики денег не считают, и вообще на всех фронтах полный шоколад.

После третьей малыш расслабился, стал щелкать пальцами, кидал на стол «Верту» и ключи с золотым брелоком, засветил платиновую кредитку, а после четырехсот грамм признался, что «давно въехал во все темы». И его, Кирилла, легко научит.

– Сейчас, – вещал он, играя фигурным бицепсом, – всё бабло – в сегменте лакшери! Кто не в лакшери – тот... ну, как бы... мудак полный! Брюлики, яхты, тачки, вертолеты, вообще любой супер-эксклюзив! Я в лакшери, и я как бы в норме. Только там надо четко всё делать, иначе как бы... ну... башку оторвут. Вот был случай: нарисовалась девочка, семнадцать лет, «Ауди-ТТ», дочка кого-то из «Славнефти» и одновременно невеста кого-то из «Лукойла», заказала перетянуть салон розовой кожей. Я не уложился в срок – тут же приезжают два людоеда, по одному из «Лукойла» и «Славнефти», и говорят: обтянем салон либо розовой кожей, либо твоей собственной. Сам понимаешь, пришлось напрягаться...

Кирилл слушал, подливал, смотрел в глаза. Ты, сынок, людоедов не видел, думал он. Разве людоед поедет решать вопрос за розовый кожаный салон?

И через два часа пришлось признаться себе, с горечью, что мальчик Боря – болван. Конченый лох. Не вышло из него никакого толка. Не пошли впрок шоколадки «Баунти». Не вырос пацанчик в крепкого человека, который, когда надо – зверем оборачивается. Погубила пацанчика пятикомнатная хата, и папа-лауреат, и мама печальная, нежная. И ныне живет пацанчик только барахлом, и кайфует только от барахла и еще – от самого себя, и потому он раб барахла, и в глазах его – страх шевелится; не дай бог придет людоед и кожу снимет.

Жаль. Восемнадцать лет назад мальчишка был прямой и со стерженьком, и когда Кирилл шутил про амбала и одеяло – заливисто хохотал. Теперь – вот. Сам жрет под одеялом.

А людоеда кожа не интересует. Людоед целиком заглатывает. Всё забирает. И кожу, и волосы. Тело, душу, деньги, машину, дом, жену, маму с папой. В сыром виде, без соли, без перца, не жуя. Посидит, послушает, нальет, по плечу похлопает, телефоны свои даст. А сам будет примеряться: вот так зайду, вот так прыгну, вот так ему хребет сломаю.

И затолкаю в утробу мясо его горячее.

Глава 15

Старый Новый год

– Семь лет назад, – сказал Мудвин, – мы с ребятами построили зальчик. В полуподвале, в Строгино. Сами. Ремонт, снаряды – всё за свои деньги. Никакого фитнеса, никакого бодибилдинга – только карате. Настоящий додзе. Правда, – Мудвин улыбнулся, – традиционный японский додзе не отапливается, а у нас не тот климат... В общем, организовали закрытый клуб, ходили только свои, взрослые мужики, фанаты, кто без карате жить не может. Бились по беспределу. И на мечах, и на палках, и кто на чем умеет. Реально, до крови... И вот однажды утром приходим, смотрим – ограбили нас. Влезли ночью через окошко в туалете. Украли два мешка всякой ерунды, мечи сувенирные, какую-то амуницию, шлемы для кэндо – убытку три рубля, но неприятно. Наши были почти все люди небедные – плюнули, поставили решетки потолще, сигнализацию поновее – и забыли. А где-то через месяц, – Мудвин посмотрел на хмельного Бориса, на грустную Милу, грызущую фисташки, – приходит ко мне местный хулиган. Лет тринадцати. Такой классический гопник, метр с кепкой, зубы коричневые, штаны спортивные. И приносит украденный меч, в тряпочку завернутый... Вот, говорит, ваше имущество. Вы, говорит, не подумайте, это не я украл, мне случайно досталось – но знаю, что ваше, и хочу назад вернуть, только об одном умоляю: возьмите меня к себе, пожалуйста. Типа в ученики... Через год он у нас уже на соревнованиях выступал, по версии Ашихара-карате.

– Красивая сказка, – сказала Мила. – Налейте мне чаю, мужчины. И форточку приоткройте, а то дышать нечем.

– Это не всё, – продолжил Мудвин, тут же выполняя обе просьбы. – Потом я его все-таки расколол. Слушай, говорю, Саня, признайся – это ведь ты тогда к нам в окошко сортирное залез? Да, говорит, Олег Петрович, я. И еще двое. Кто – не скажу. Добычу поделили – и разбежались. Те двое свое сразу продали – а мне меч достался. Знаю, что не настоящая катана, сувенирная, но даже такая в магазине стоит десять тысяч рублей, за эти деньги моя маманя целый месяц полы моет в обменном пункте, короче говоря, рука не поднялась продавать, себе оставил...

– Проникся, – вставил Борис.

Он пил вино. Мудвин тоже пил вино, но не как Борис. Пригубил, продолжил:

– Возьму, говорит, в руки, покручу, помашу и понимаю – никому не отдам. Красивый, тяжелый, в зеркало смотрюсь – конкретный самурай, один к одному. Всё как в кино. Месяц мучился, в Интернет залез, про мечи почитал – а это, блин, целая религия! В итоге к вам пришел. Спасибо, говорит, Олег Петрович, что ментам не сдали, взяли к себе, глаза на жизнь открыли...

За окном был мороз, кухню быстро выстудило.

– Понятно, – пробормотала Мила. – Японская история со смыслом. Хулиган раскаялся и понял жизнь. Только к чему ты это, Брянцев? Думаешь, наш ворюга сейчас сидит и мучается?

– Не знаю, – ответил Мудвин, наполняя бокал Бориса. – Какая разница. Вы крепкие ребята. И Борис крепкий, и ты, Люда, крепкая... Еще крепче Бориса... Вам надо понять, что у вас своя судьба, а у ваших вещей – своя. Вот к чему я рассказывал, понимаете? Забудьте про вещи. Даже если это были любимые вещи и вы к ним душой прикипели. Забудьте про шубы, дубленки, тряпки... И живите, как жили. Тряпки приходят и уходят, а вы остаетесь.

Миле стало обидно до слез. Да, это были всего лишь тряпки – но это были ее тряпки! Это она, хозяйка тряпок, имела право пренебрежительно называть тряпки тряпками. А мужчины такого права не имели, они должны понимать, что тряпки – это, черт побери, часть жизни.

– Ничего себе тряпки! – воскликнула она. – Знаешь, сколько это всё стоило?

Мудвин промолчал. Ему хорошо, раздраженно подумала Мила, разведенный мужик, ни кола ни двора, ничего не нажил на своем карате, кроме черного пояса.

Борис подпер щеку кулаком и спросил:

– А что с ним потом стало? С этим мальчишкой?

– Пропал куда-то, – ответил Мудвин. – Та наша компания давно разбежалась. И зальчика больше нет. Ходил к нам один деятель, при деньгах мужик, здоровый, сто кило, но дурак. Недолго ходил. Два года. Биться любил, но не умел. Встает биться – сразу пропускает, теряет контроль, рожа в крови, глаза налитые – и лезет рогами вперед. Через десять секунд забывает про все правила. Раз ему сильно дали, второй, третий... Не просто сильно дали, а реально сильно... – Мудвин виновато нахмурился. – Он сначала молчал, терпел, потом не выдержал. Зачем, говорит, убиваете меня? Мы ему отвечаем, вежливо: друг, с тобой по-другому нельзя, ты себя не контролируешь, а сам вон какой здоровый, на рожон прешь – вот и приходится пробивать по полной программе... Или научись себя контролировать, или будешь получать. Он истерику устроил, матом. Мы ему – стоп, дружище, ты когда в зал входишь – кланяешься? Будь мужиком, уважай зал, а хочешь быковать – двигай на улицу и дверь за собой закрой... А он – да идите вы, с вашим залом, да вы мне не укажете, как и чего контролировать, завтра вас тут не будет и зала этого тоже, всех куплю, тут меня не уважают... А нам чего? Поклонились: и тебе тоже счастливого пути, добрый человек! Думали – он это в сердцах, а он мстительный оказался и гнилой и тот подвал выкупил. Боец есть боец, а бык есть бык. Вот он оказался бык. И выкупил из принципа. Сто штук зеленью положил. Теперь там магазин.