Утоли моя печали - Борис Васильев

Пока в гостиной происходил мужской разговор, на втором этаже особняка состоялся разговор женский.

– Мне надоело это беспрерывное и, извини, бестактное фраппирование, Надежда. Ты бесконечно избалована и непозволительно эгоистична.

– Бог мой, сколько ненужных эпитетов!

– Полагаешь, что тебе все дозволено? Так знай, что тебе не дозволено бросать тень на мой дом!

– Тощая тень бездомного гимназиста никак не отразится на твоем величии, сестра.

– На моем – да! А на деловой репутации Романа?

– При чем здесь деловая репутация? Господин Каляев – не делец, не светский прощелыга, а просто большой ребенок.

– Мы живем под увеличительным стеклом, потому что вся Москва люто завидует нам и ненавидит нас за собственную зависть! Это, надеюсь, тебе понятно?.. – Варвара помолчала, давая сестре возможность усвоить сказанное. – Марш переодеваться к обеду!

Роман Трифонович сумел несколько расковать гостя от тяжких вериг первого смущения, а за столом Ваня освоился окончательно. Он был скромен, умен и достаточно воспитан, для того чтобы справиться с природной застенчивостью, и обед прошел почти непринужденно. Настолько, что даже Варвара в конце концов начала улыбаться без всякой натянутости.

– Я оказалась права? – спросила Наденька, когда дамы удалились на свою половину.

– Он непосредственен и очень мил. И все же помни, что я тебе сказала.

Следующий день начался дождем. Не звонким весенним, а тусклым, унылым и безнадежным. Все небо затянули тучи, тяжелые и однообразные, как солдатские шинели. Порывы резкого холодного ветра гоняли по улицам стружки, обрывки рогож, ветошь и паклю. Но Москва уже ни на что не обращала внимания, продолжая пилить, рубить, стучать, красить и грохотать.

– Не придет он, барышня, – сказала Феничка, вручая Наде раскрытый зонтик.

Но Ваня пришел и терпеливо ждал именно там, где вчера условились: под аркой городской Думы.

– Не промокли?

– Нет. Я бегом, Надежда Ивановна.

И улыбнулся с такой счастливой готовностью, что Наденька впервые ощутила в душе доселе незнакомое ей странное, какое-то очень взрослое чувство. И сказала:

– Подождем, пока Феничка сбегает в лавку.

– Зачем? – удивилась Феничка.

– Мужской, – кратко пояснила Наденька.

– Ага!..

Феничка убежала, и молодые люди остались одни. И молчали, но – по-разному. Ваня маялся в поисках начала беседы, а Наденька спокойно улыбалась доброй взрослой улыбкой.

– Я… То есть вы себя чувствуете?

– Чувствую, – несколько удивленно подтвердила Надя. – А вы себя?

– Я забыл спросить как?

– Замечательно. А вы, Ваня?

– И я замечательно.

Феничка принесла большой мужской зонтик.

– Держите крышу, господин Ваня.

– Что вы! Что вы! – Иван замахал руками и даже попятился. – Это совершенно невозможно.

– А болеть возможно? – спросила Наденька. – Простудитесь, и тетя не пустит вас на коронацию.

– Но я не могу…

– … гулять под дождем, – закончила Надя. – Но посмотреть, как Москва готовится к великому торжеству, просто необходимо. Берите зонтик, берите, берите. И за мной, поскольку я ваш чичероне на все дни вашего пребывания в Москве.

Сначала они осмотрели четыре обелиска перед городской Думой. Огромные сооружения с декоративными позолоченными щитами и гербами на вершинах. Затем декорационную арку у Большого театра, убранную шкаликами для свечной иллюминации, и обелиск с Императорской колонной на углу Охотного ряда и Тверской.

– Ну и каково впечатление, Ваня?

– Да… – Юноша помолчал, потом добавил со смущенной решимостью: – Много.

– Чего много?

– Не знаю. Теса много, краски. Много формы, она само содержание задавила. Может быть, в этом и заключается русский стиль, Надежда Ивановна?

– Ого! – Наденька с удивлением посмотрела на него. – Да вы, оказывается, совсем не так просты, каким изо всех сил стремитесь выглядеть.

– Я не стремлюсь, – сказал Каляев. – Я…

И замолчал, начав неудержимо краснеть.

Глава пятая

В тот день Надя опоздала с приглашением на обед, потому что Ваня успел отказаться раньше, сославшись на данное тете обещание. Наденька подозревала, что в Москве никакой тети у Каляева нет, но встретила его отказ с известным облегчением, не желая раздражать Варвару ежедневно. Но это облегчение вызвало в ней досаду и какое-то кисловатое, что ли, презрение к себе самой, и домой она пришла в весьма дурном настроении.

– У нас дорогой гость, – по-свойски шепнул Евстафий Селиверстович.

– Кто?

– Громкий.

– Я приду прямо в столовую.

– Нет, нет, Роман Трифонович непременнейшим образом просил пожаловать сначала в гостиную. Обед все равно задержится, господина Вологодова ждем.

«Этого еще не хватало», – скорее по привычке, нежели с огорчением, подумала Наденька, поднимаясь к себе.

С помощью Фенички она быстро переоделась, размышляя, кого дворецкий подразумевает под псевдонимом «Громкий». Поправила прическу и, сердито повздыхав, спустилась вниз.

– А вот и наша Надежда Ивановна! – объявил Хомяков.

С кресла поднялся коренастый немолодой господин с аккуратно подстриженной бородкой, но Наденька смотрела не на него. Она не могла оторвать глаз от бронзового жетона с вензелями государя императора и императрицы в центре на голубой эмали. «Это же корреспондентский значок!..» – мелькнуло в голове.

– Василий Иванович Немирович-Данченко, – представил гостя Роман Трифонович. – Наш старый друг.

– Старинный, – улыбнувшись, поправила Варвара.

– Слышал о вас давно, читал вас недавно, – сказал известный всей России беллетрист и знаменитый еще по русско-турецкой войне корреспондент. – Очень рад знакомству. Позвольте пожать вашу руку, коллега. Гуляли по Москве?

– Мне нравится, когда работают с энтузиазмом. Это ведь тоже праздник, не правда ли?

– И самый искренний, заметьте. А как вам понравилось убранство нашей первопрестольной?

– Кажется… – Наденька на мгновение запнулась, – больше формы, чем содержания.

– Очень точное замечание, Надежда Ивановна, бьющее в цель, что называется. Очевидно, черта внешней неуклюжести – в самом характере всей русской природы. И не задавить ее никакими изобретениями американского технического гения. Пройдет, господа, девятнадцатый век, наступит век двадцатый, а наш Микула Селянинович останется все тем же мощным и добросердечным, но неповоротливым и корявым героем русской фантазии. Наденут на него фрак английского покроя и перчатки не существующего по размерам номера из французского магазина Кордье, научат и говорить на всех двунадесяти языках, а все-таки в самую вдохновенную минуту свою он вдруг так двинет плечом, что английский фрак расползется по всем швам и откроет миру все ту же скромную русскую косоворотку.

– Признайся, Василий Иванович, что ты только что цитировал самого себя, – усмехнулся Роман Трифонович. – Уж слишком вычурно, под стать московским декорациям.

– Не пропадать же хорошим сравнениям втуне! – весело рассмеялся корреспондент. – Надежда Ивановна меня понимает. Не правда ли, коллега?

Наденька кивнула и улыбнулась. Ей сразу же понравился неожиданный гость. Живой и непосредственный, хотя явно тяготеющий к монологам.

– В самом деле, что такое наша первопрестольная? – Василий Иванович испытал новый приступ красноречия, получив девичье благословение. – Холмы да холмы, кривые и узкие улочки да переулочки, примитивные мостовые, которые ремонтируют по два раза в год, а то и почаще. Ужасные, в полном смысле слова, азиатско-отчаянные пролетки с еще более отчаянными лихачами, а сюда вся Европа нагрянула да плюс еще и старый соперник – строгий и чинный Петербург. И чем же прикажете прикрыть средневековость первопрестольной? Проще всего – русско-византийским сочетанием красок. Синей да красной, да сусального золота побольше. А от всего вместе взятого возникает какой-то пряничный… – он пощелкал пальцами, подыскивая сравнение позабористее, – запах, знаете ли…

В дверях неожиданно появился Зализо.

– Господин Вологодов!

– Как раз к обеду, – сказала Варвара. – Распорядитесь, Евстафий Селиверстович.

Разговор возник за десертом, когда Хомяков спросил Викентия Корнелиевича о московских новостях.

– Расселение – моя головная боль, поскольку поручено именно им и заниматься. Посольства и представительства прибывают целыми поездами, все, естественно, требуют удобств, но, надо отдать им должное, за деньгами не стоят, платят, сколько запрашивают.

Французское посольство, например, сняло Охотничий клуб на весь май за двадцать две тысячи рублей.

– А рыбешку помельче в какой вентерь загоняете? – поинтересовался Василий Иванович.

– Сняли гостиницы. Кроме «Большой Московской», – «Славянский базар», «Континенталь», «Метрополь», «Петергоф». Меблированные комнаты ангажировали – «Кремль», «Княжий двор», «Свет», «Надежда». Сложнее с людьми, которые там проживали, а теперь оказались вынужденными переселяться на частные квартиры. Представляете, насколько в Москве сразу же взлетели цены на жилье?