Утоли моя печали - Борис Васильев

– Да, уж москвичи охулки на руку не положат, – усмехнулся Роман Трифонович.

– К сожалению, владельцев охватила горячка – сдают квартиры по такой цене, чтоб она за месяц покрыла двухгодовой обычный платеж, – сказал Вологодов. – Разумеется, сразу же пошли жалобы, но что мы можем поделать?

– Верно ли говорят, Викентий Корнелиевич, что за комнату на Тверской, за которую до этого платили двадцать пять рублей в месяц, теперь требуют никак не меньше двухсот пятидесяти? – спросил Немирович-Данченко.

– Совершенно верно, Василий Иванович. Да что там! Представьте, что только за право смотреть из окна на проезд государя берут не менее пятнадцати рублей.

– Совсем народ обнаглел, – вздохнула Варвара.

Роман Трифонович рассмеялся:

– Первичный капитал сам в руки идет, ну и слава Богу! Разумно распорядятся – новые рабочие места получим, новых коммерсантов, а то и новых предпринимателей.

– А как же с духовностью?

– Духовность, Варенька, не в том, чтобы медяки нищим разбрасывать да бесплатными обедами неимущих старичков со старушками кормить. Истинная духовность, с моей точки зрения, в том, чтобы для бедных строить школы, дешевые дома, да хотя бы просто богадельни. А мы предпочитаем вместо этого церкви громоздить, хотя в Москве их и так уж сорок сороков.

– Да, Европа куда разумнее вкладывает деньги, нежели мы, – согласился Викентий Корнелиевич. – Что поделать, господа, такова традиция. Благодарю, Варвара Ивановна, благодарю, господа, обед был отменным. Впрочем, как и всегда. А меня извините. – Он отложил салфетку и поднялся. – Шестого мая, следовательно, уже в понедельник Их Императорские Величества прибывают в Москву на Брестский вокзал. И уж оттуда экипажами – в Петровский дворец, а посему дел у меня – выше головы, как говорится.

– Как это, должно быть, интересно, – вздохнула Наденька.

– Что именно, Надежда Ивановна? – живо откликнулся Викентий Корнелиевич.

– Переезд императора с императрицей в Петровский дворец. – Надя искоса бросила на Вологодова проверяющий взгляд. – Любопытно было бы посмотреть, такое случается раз в жизни.

– Это невозможно, Надя, – сказала Варвара. – Государя встречают только члены императорской фамилии и особо приглашенные на эту церемонию.

– Это действительно невозможно, – улыбнулся Вологодов. – Но для вас, Надежда Ивановна, я сделаю и невозможное.

И, поклонившись, тут же вышел. Точно вдруг застеснялся собственных высокопарных слов.

Утром Надя и Феничка опять встретились с Ваней Каляевым на условленном месте. Опять сеял мелкий нескончаемый дождик, было ветрено и прохладно, однако народу на улицах если и стало поменьше, то ненамного. А работы продолжались едва ли не еще энергичнее, нежели прежде, только что грязи изрядно прибавилось, да доски, через которые то и дело приходилось перебираться, стали теперь скользкими и неустойчивыми.

Молодые люди неторопливо двигались вместе с любопытствующими вверх по Тверской. Многочисленные разносчики лимонада и сбитня, пряников и конфет, пирожков и пышек, груш, яблок, лимонов и апельсинов перебрались с тротуаров под навесы крыш, а то и под леса, но зазывали еще настойчивее, чем прежде.

– Ладно, хоть не пристают сегодня, – говорила Феничка. – А то ведь прямо за рукава хватали.

– Не простудитесь, Ваня? – беспокоилась Наденька. – Весенний дождь прилипчив и холоден.

– Нет, что вы, Надежда Ивановна, я ведь всего лишь выгляжу хилым, а на самом-то деле совершенно здоров, – обстоятельно объяснил Ваня. – А Москва, оказывается, и в дождь интересна. Знаете, только теперь и понял, что имел в виду Пушкин.

Они как раз вышли на Страстную. Вероятно, поэтому Иван и вспомнил о каких-то пушкинских словах.

– Что же именно?

– Он говорил, что Петербург – прихожая, а Москва – девичья. В девичьей и в дождь весело, а в прихожей и при солнышке неуютно. В его дневниках есть такая запись, а я домашнее сочинение по этим дневникам писал, когда сдавал экстерном в гимназии.

– И как же вы назвали свое сочинение?

Каляев застенчиво помолчал. Но решился:

– «Неспетые песни». Глупо, конечно. – Он поднял голову, глянул на памятник. – Вы уж простите, Александр Сергеевич.

– Совсем не глупо.

– Вы так считаете? – оживился Каляев. – Знаете, Надежда Ивановна, я из того исходил, что гений никогда не успевает пропеть всего, что рождается в его душе. Он оставляет нам лишь незначительную долю того, чем был переполнен, как море. Может быть, отсюда и последние слова Гамлета: «Дальнейшее – молчание»? Ведь принц Датский не смерти боялся, а – безгласия.

– Грустно, – вздохнула Надя.

– Очень грустно, – согласился Иван. – Конечно, гений – это недосягаемый пример, но я думаю, что любой человек, даже самый обыкновенный, самый ничтожный, уносит с собою в небытие свои неспетые песни. Ах, как бы сделать так, чтобы все Акакии Акакиевичи и Макары Девушкины успели бы спеть…

– Ой! – вдруг вскрикнула Наденька.

Она шла по мокрым доскам, нога соскользнула, и каблучок провалился в щель между ними.

– Сейчас, сейчас! – всполошился Каляев. – Феничка, пожалуйста, поддержите барышню.

Он раздвинул доски, осторожно вытащил Наденькину ногу вместе с туфелькой. Спросил озабоченно:

– Не больно?

– Не больно. А каблук – пополам.

– А все потому, что на меня не опираетесь! – рассердилась Феничка. – Самостоятельная какая!

– Так это ж нам в пустяк! – раздался веселый мальчишеский голос.

Рядом с ними вдруг оказался паренек в насквозь мокрой сатиновой рубахе, подпоясанной витым поясом с кистями. Из-под лихо сдвинутой набекрень фуражки лезли черные кудри.

– Позвольте туфельку. Только присядьте сперва. Вот сюда, под леса, здесь не каплет. Господин гимназист, подсобите барышне.

Надя не успела опомниться, как ее усадили на сухие доски под строительными лесами, предупредительно подстелив мешковину. Рядом оказался артельщик в картузе:

– Из-за нас неудобство потерпели, барышня. Но ничего, коль нога цела. Мой Николка на все руки мастер. На совесть сделать, Николка!

– А мы завсегда на совесть, – Николка сверкнул зубами и куда-то умчался, захватив Наденькину туфлю.

– Сынок мой, – с гордостью пояснил артельщик. – К любой работе приспособность имеет. Что тебе, понимаешь, башмак починить, что по плотницкому делу, что по малярному…

– Дорогу! Дорогу!

– Гляньте-ка! – вдруг воскликнула Феничка. – Чудо какое везут-то!..

Мимо них по Тверской медленно и несколько торжественно проезжала огромная грузовая платформа, запряженная парой мохнатых битюгов. На платформе лежала неправдоподобно большая белужья голова, на сцепленной с нею второй такой же платформе размещалось гигантское, покрытое слизью черное тело, а на третьей – и сам хвост, возвышающийся, будто кусок недостроенного обелиска. Впереди ехал верховой, выкрикивая:

– Посторонись, православные! Посторонись!..

А вокруг бежали мальчишки с восторженными криками, спешили взрослые с гомоном и смехом.

– Чудо-юдо, рыба-кит… – сказал Ваня Каляев.

– Белугу везут, – удивленно заметил артельщик. – К царскому столу, поди. Живую вроде.

– Без воды? – усомнилась Надя.

– Снулую везут-то. Водкой опоили, чуете, барышня?

Вокруг огромной рыбины витал не только речной, но и впрямь водочный запах.

– Ей под зебры тины напихали и водкой поливают, – пояснил артельщик. – К царскому столу, никак не иначе…

– Вот так встреча! Надежда Ивановна, вы ли это?

Перед Надей остановился сопровождавший обоз коренастый мужчина в распахнутом макфарлане, из-под которого выглядывал клетчатый американский пиджак со значком корреспондента на лацкане.

– Василий Иванович?

– Он самый, – улыбнулся в бородку Немирович-Данченко. – Рыбкой заинтересовался. Точнее, не столько чудом этим волжским, сколько реакцией москвичей, непосредственных как дети. И, как дети, прямо упивающихся сенсациями!

– А куда ее везут?

– В Петровский дворец. Прямиком из баржи на Москве-реке.

– А что, господин хороший, в нетрезвом виде, верно? – спросил артельщик.

– Да уж водки не жалеют! – Василий Иванович наклонился, спросил обеспокоенно: – Что случилось, Надежда Ивановна? Почему здесь сидите?

– Каблук сломала, – вздохнула Наденька. – Надо же такое невезенье. Это – наш друг Иван Платонович Каляев.

– Ваня, – скромно уточнил Каляев, с поклоном пожимая протянутую руку.

– И моя верная Феничка.

– Наслышан, рад познакомиться, – улыбнулся Василий Иванович. – Ну и коса у тебя, Феничка! Можно потрогать?

– Трогайте, если желательно, – чуть зарумянившись, согласилась Феничка.

– Коса – девичья краса, – сказал НемировичДанченко, осторожно взвесив на руке Феничкину косу.

– Готово, барышня! – Откуда-то появился сияющий Николка с туфелькой в руке. – Извольте примерить.