Радость и страх - Джойс Кэри

Табита воспринимает войну всего лишь как козни правительства у задумавшего пресечь все благие начинания и погубить "Бэнксайд". Она с грустью говорит Джобсону, что, если тираж опять упадет, Стордж, чего доброго, и в самом деле откажется финансировать журнал. - А тогда уж нам не на что надеяться.

За бесконечными делами она успела забыть, как люто ненавидела Джобсона, и теперь он ей необходим - без него ей не справиться со Сторджем. Он утешает ее: - Не тревожьтесь, малютка. Денег много. Вы продолжайте делать доброе дело, а денежки я из него вытрясу.

Джобсон снова опекает Табиту. Ему неясно, как случилось, что Стордж, оказавшись у нее под каблуком, все же не погиб и, мало того, хоть с виду порядком постарел и поизносился, нашел в себе силы осуществить свою заветную мечту. На всякий случай он ставит это себе в заслугу. - Говорил же я, что ему нужна встряска. - И хвастает направо и налево, что выбрал для своего друга любовницу из благородных. - Воспитание, оно всегда сказывается. Такие женщины имеют совесть, даже в постели!

Он не согласен с Мэнклоу, когда тот, обозлившись, что Табита из дипломатических соображений отвела статью, которая могла обидеть Гриллера, заявляет, что она - двуличная шлюха, и решительно возражает: - А мне нравится наблюдать, как наша малютка понемногу взрослеет.

- Взрослеть не значит ходить по трупам, это бессмысленно. Вот я возьму да и хлопну дверью, тогда им каюк. - В тоне Мэнклоу не столько злость, сколько сожаление, что в нашем гнусном мире люди по недомыслию своему не ценят того, что имеют. - И вся эта болтовня насчет свободы - это же бред.

- Нам не повредит, а ей приятно.

- Никто не вправе упражняться в глупости, когда речь идет о журнале пусть и глупом журнале, - это опасно.

Табиту он осуждает за беспринципность. И когда она, как часто бывает по вечерам, в изнеможении опускается в кресло, вздыхая: "Сил моих больше нет", лицо его сразу принимает ироническое выражение. Но Табита не мастерица читать по лицам. Она сетует: - Ну ладно, пусть Уолли Джобсон приводит сюда Мэдж Мун, с утра, когда я занята почтой, и просит меня с ней поболтать, потому что ей, видите ли, взгрустнулось, - это еще куда ни шло, Мэдж я люблю, она милочка; по когда Доби после чая скрывается в спальне с этой своей Жолифф, а потом оказывается, что вся перинка в дырках от ее папирос - она, видно, курит не переставая, - это уж слишком. Доби мы вынуждены терпеть; хоть он и олух, но при чем тут эта Жолифф? Она-то для нас палец о палец не ударила.

- Бедная Тибби, что бы мы без вас делали.

Табита удивлена. Она озадаченно хмурится и наконец говорит: - Жаль, что так получилось с этой статьей. Но Гриллер нам нужен, он пользуется влиянием.

- Вот так и скажите. Что мы не гнушаемся никакими средствами.

- Но это неверно.

- Нет, почему же. Про нас и это можно сказать.

- Вы правда так думаете, Роджер?

- Ох, опять вы за свое. Вы воображаете, что, если у вас нет принципов, значит, их уже ни у кого нет, но вы ошибаетесь.

Табита поглядывает на него с сочувственной улыбкой. Ведь он как-никак помощник редактора "Бэнксайда". Но в смысл его слов она не вдумывается. Голова ее забита делами поважнее: счета, простуда Джонни, трещина в потолке, пятно на новом платье. И опять она вздыхает: "С ума сойти!" И в голосе ее блаженная усталость молодой женщины, у которой нет ни минуты свободной.

31

У Мэдж Мун, рослой громогласной толстухи лет двадцати пяти, по всеобщему мнению, золотое сердце. Она любит всех, и еще она любит шум и пиво, и все сотрудники "Бэнксайда", кроме стариков, ее преданные друзья. Поэтому и Табита приняла ее как истинную представительницу богемы и вольной жизни и тоже решила, что она добрая душа, что она милочка. Но с тех пор как Мэдж, потеряв работу, стала появляться на Вест-стрит чуть не каждый день, валяться на диване и проливать на стулья виски с содовой, Табита все чаще спасается в детскую.

Эта большая прохладная комната расположена в глубине квартиры и стараниями добросовестной няньки содержится в образцовом порядке. Она отмечена той же печатью, что и все детские, при устройстве которых матери и няньки не считают нужным отступать от традиций. Белые стены, пол, покрытый начисто вымытым линолеумом, некрашеный деревянный стол и жесткие стулья - все как бы свидетельствует: "Здесь у нас порядок, чистота, дисциплина".

Когда Табита по пять-шесть раз на дню заходит в детскую, она словно оставляет за порогом всякую суету и вступает в царство Системы. Все здесь совершается по часам - по изящным американским часам, громко тикающим на камине, - и это бесконечно радует Табиту. Ведь одна из самых мучительных забот ее занятой и неупорядоченной жизни - как бы не оставить Джонни неухоженным, не запустить его воспитания, оградить его от излишних волнений. А в хрупком мальчике, подверженном простудам и бронхитам, очень рано проявилась склонность к самостоятельности. Едва научившись ползать, он уже норовил нарушать запреты. Стоит на минуту оставить дверь открытой, и он проскользнет в нее и двинется в сторону кухни либо задней лестницы. Его так и тянет удрать из надежного убежища и обследовать новые места, неизведанные и опасные. Еще не научившись ни ходить, ни говорить, он, услышав в коридоре шаги, подбирался к двери и, едва она приоткрывалась, шмыгал в щель и удирал. А теперь, когда он умеет ходить, это тем более страшно: быстро передвигаясь на тоненьких ножках, белых и ломких, как щепочки, он то и дело падает. Табита бежит за ним и невольно смеется, но в душе у нее страх. "Джон, Джон, стой, вернись!" У самой лестницы она подхватывает его на руки и крепко держит, а он дрыгает ногами и весь извивается, стараясь вырваться на волю.

Но когда Табита, водворив его в детскую, затворяет дверь, он словно сразу смиряется с положением узника и принимается играть, да так весело, что она и тут готова усмотреть каверзу - верно, хочет усыпить ее подозрения и снова удрать.

И характер у него портится. В четыре года Джон все такой же худенький, все так же подвержен простудам, но это уже бунтарь и злоумышленник. Что ни день он выдумывает новые проказы, и Табита не надивится его изобретательности. "Только почему все шалости у него, как нарочно, такие нехорошие?" Ее гложет мысль: "Неужели это характер Дика в нем проступает? Эгоизм Дика, его страшная лживость?"

Не утешают ее и рассказы няньки о проделках других детей. А для той первое удовольствие - повспоминать, как один ее маленький питомец, такой на вид ангелочек, ткнул ее в лицо ее же ножницами, а другой при взрослых всегда вел себя примерно, а младшего братца замучил до смерти. На взгляд няньки, любой ребенок в любую минуту способен на любое злодеяние. Табита думает: "А Джон может оказаться хуже всех - и таким и вырасти".

32

Поэтому в детскую она всегда входит с опаской, и первый ее вопрос: Джон хорошо себя вел?

Вот и сегодня она зашла туда перед самым чаем, потому что невмоготу стало сидеть в гостиной и делать сочувственную мину, пока Доби длинно и нудно рассказывал ей и Мэдж, как его оскорбил какой-то грязный солдат, - и сразу замечает, что у няни лицо строгое, а у Джона - деланно веселое. Он подбегает к ней, хватает за юбки и, задрав голову, целует воздух. Но Табиту, умудренную жизнью двадцатитрехлетнюю мать, не проведешь. - Что он еще натворил, няня?

- Опять упрямился, мэм, не хотел идти. Полдороги на руках его тащила.

Джонни, зато, что ему не разрешают обследовать все кусты в парке, недавно придумал новую моду - станет на дорожке и ни с места. Обе женщины смотрят на крошечного мальчика опасливо, как на кусачего зверька. Табита говорит строгим голосом: - Джон, ты помнишь, что я сказала? Чем это кончится, если ты не будешь слушаться няню?

Джон, отвернувшись к тазу с водой, пускает вместо кораблика мыльницу. На лице его написано не только упрямство, но и хитрость, сквозь младенческую поглощенность собой уже проглядывает живой ум мальчишки.

- Отвечай мне, Джон. - Табита взяла его за локоть. - Ты слышал, что я сказала? Не иначе как шлепки захотел?

Следом за мыльницей Джон молча пускает в таз блюдце из-под губки. Щеки у Табиты розовеют, брови сдвигаются, и на лицо вдруг ложится тень призрак старухи, что называется нравной старухи, то есть такой, которая из житейских битв вынесла не покорность судьбе, а сильную волю и твердые взгляды.

- Слышишь, Джон? Отвечай сейчас же.

Женщины переглядываются. Обе понимают всю значительность этой минуты. Ведь шлепка - последнее средство, дальше нет ничего. Шлепка - это старая гвардия, если она спасует, битва проиграна и впереди - анархия.

Взглядом Табита взывает к няне о помощи, о какой-то подсказке, которая позволила бы не идти на этот страшный риск. Но в такие минуты полководец всегда одинок. Взгляд няньки говорит яснее слов: "Вы и раньше грозились его отшлепать, теперь надо действовать, а за последствия я не отвечаю".

- Ну, так, Джон, - говорит Табита и, ухватив сына за руку, отводит его от таза. - В последний раз тебя спрашиваю.