В огне повенчанные. Рассказы - Иван Лазутин

— Может быть, закурим? — спросил Казаринов и удивился своему голосу. Он прозвучал как чужой.

— Повременим, товарищ лейтенант. Воздуха и так маловато. Наверное, присыпало парадный вход.

И снова тишина.

Иванников приполз назад минут через пять, которые Казаринову показались вечностью.

— Чего ты там канителишься? Когда будет команда «На выход!»? — скособочив голову так, чтобы звук летел в сторону выхода из норы, крикнул Солдаткин.

— Черта лысого! Давай лопату!.. — раздался в темноте голос Иванникова.

Пыхтя и переваливаясь с боку на бок, Солдаткин под животом просунул к своим ногам шанцевую лопату.

— Ничего, товарищ лейтенант, самое страшное позади.

Пока Иванников делал боковой подкоп в норе и горстями разбрасывал землю по всему лазу, Казаринов лежал неподвижно, прислушиваясь к его надсадному дыханию и глухим звукам лопаты, входящей в грунт.

— Давай так, чтобы и мы могли развернуться! — сдавленно крикнул Солдаткин.

— Для своих габаритов сам дороешь, — огрызнулся Иванников, продолжая на ощупь орудовать лопатой.

— Когда вы успели вырыть эту шахту? — спросил Григорий.

— Ночью. А вот боковую улитку для разворота не успели, сон сморил, — ответил Солдаткин. С минуту по молчав, он крикнул: — ну чего ты там чухаешься? Ждешь новой бомбежки?!

— А ты не командуй! Без тебя есть кому командовать!

Теперь голос Иванникова доносился из глубины норы громче и отчетливее.

«Откапывает завал», — подумал Казаринов, жадно прислушиваясь к еле слышным звукам лопаты.

Воздуха становилось все меньше и меньше. Дышать стало труднее. Сковывала беспомощность: ни повернуться, ни развернуться. Так прошло с полчаса. Потом Казаринов почувствовал странное состояние — в ушах его будто отлегло. Такое ощущение он не раз испытывал в детстве, когда во время купания в уши попадала вода. Но стоило попрыгать на одной ноге, как неприятное ощущение глухоты и тяжести в голове вдруг само собой в какой-то момент проходило, в ушах слышался приятный щелчок и мир окружающих звуков сразу же оживал во всем своем многообразии тонов и полутонов.

До слуха Казаринова донеслись голоса. Среди них особо выделялся пронзительно-тревожный голос Альменя Хусаннова:

— Где командир?.. Я спрашиваю вас — где комбат?!

— На выход! — донесся в тупик лисьей норы радостный голос Иванникова.

Первым из земляного убежища выполз Казаринов, за ним — Солдаткин.

То, что увидел Григорий в первую минуту, ужаснуло его. На месте пушки разверзлась огромная, глубиной в два человеческих роста, воронка. Откуда-то из-за бруствера траншеи доносился стон: «Помогите!..» Иванников и Солдаткин кинулись на крик.

Поднялся на бруствер окопа и Казаринов. Берег реки, по которому проходили стрелковые окопы, и все пространство, занимаемое артиллерийским полком, было, словно черными язвами, изрыто бомбовыми воронками. В ближайшем лесу горели сосны. На позиции соседней батареи горела трехтонка, доверху нагруженная ящиками со снарядами. Оставшиеся в живых бойцы батареи облепили машину с боков и сзади и, упираясь в борта плечами, пытались откатить ее от орудия. Голосов бойцов, обленивших горящую машину, Казаринов не слышал, но, судя по тому, что подбежавший капитан Осипин резко махал руками, показывая в сторону крутого берега реки, он понял: комбат приказал Машину со снарядами пустить под обрыв реки, чтобы предотвратить взрыв и спасти орудие. Вскочивший на машину боец в чадящей гимнастерке успел подать па руки батарейцам всего несколько снарядов. Разрастающееся пламя уже начало лизать деревянные борта кузова. Боец безнадежно махнул рукой и спрыгнул с машины;

«Нужно помочь», — мелькнуло в голове у Казаринова, но политрук батареи Кудинов опередил его: собрав бойцов орудийных расчетов, он кинулся с ними к горящей машине.

Длинным сосновым бревном, с которым подбежал Кудинов, бойцы вывернули передние колеса пылающей трехтонки в сторону берега. Подталкиваемая сзади плечами и жердями, она черно-рыжим факелом поползла к обрыву, потом, набирая по инерции скорость, уже пошла сама. Как только грузовик скрылся из виду, Казаринов услышал огромной силы взрыв, потрясший воздух. Григорий невольно присел, захлестнутый звуковой волной. «Успели… Молодцы!» — подумал он, вглядываясь в сторону, где только что пылала машина.

Один за другим вставали с земли батарейцы. «Неужели это все, что осталось от двух батарей? Не больше тридцати человек…» — подумал Казаринов.

Связной командира дивизиона, выросший словно из-под земли, передал приказ: Казаринову срочно явиться на КП командира полка.

Во время последней бомбежки, как доложили Казаринову, командиры расчетов, три бойца были убиты, четверо ранены. Из строя вышло два орудия.

По пути к КП командира полка Казаринов узнал от связного, что подполковник Басоргин тяжело ранен осколком в грудь. Бомбежка настигла его на КП, искусно сооруженном на гигантских соснах на опушке леса. Не успел он спуститься в укрытие, как над огневой позицией полка развернулись две первые девятки «юнкерсов».

Все оставшиеся в живых командиры собрались в блиндаже командира полка, когда в него вошел Казаринов. Казалось, в лице подполковника не было ни кровинки. Он лежал на носилках посреди блиндажа. Под носилками был подстелен еловый лапник, отчего в блиндаже пахло свежей смолкой, перемешанной с запахом бензина двух чадящих копотью гильзовых «люстр», стоявших на сосновых чурбаках у изголовья раненого.

Встретившись взглядом с Казариновым, подполковник слабо улыбнулся.

— Молодец, лейтенант. И в этом бою твои орлы… показали себя, — Пробегая взглядом по лицам командиров, стоявших вокруг носилок, он кого-то искал глазами и не находил: — А где Грязнов?

Командиры молчали, словно каждый из них был виноват в том, что они здесь, живые-здоровые, а капитана Грязнова, любимца полка, нет.

— Я спрашиваю: почему нет Грязнова? — В голосе подполковника прозвучало недовольство.

Стоявший рядом с Казариновым командир второго дивизиона майор Гордейчук прокашлялся в кулак и ответил:

— Когда танки прорвались на позиции батареи, Грязнов сам встал к орудию. Прямой наводкой уничтожил два танка… А третий танк зашел с фланга и… тоже…

— Что, тоже?

— Ударил но орудию прямой наводкой. Накрыл сразу весь расчет.

Казаринова, когда он услышал о гибели комбата три капитана Грязнова, обдало жаром. Позиции третьей батареи проходили за ложбинкой, на взгорке, поросшем молодым зеленым сосняком вперемежку с березами.

— Ну вот что… — глядя в темень наката блиндажа, глухо проговорил командир полка. — Три разведгруппы, что я послал вчера и позавчера, не вернулись… Час назад стало известно, что все населенные пункты восточнее, южнее и севернее нашей полосы обороны заняты противником. Линия фронта ушла далеко на восток… Около ста километров… А то и больше. Мы в окружении. Нужно выходить. — Подполковник замолк. Сделав слабое движение плечом, он болезненно поморщился.

Медсестра, стоявшая в изголовье раненого, склонилась над носилками, словно собиралась сказать командиру полка что-то очень важное и по секрету. А сказала самые обычные слова:

— Вам нельзя двигаться, товарищ подполковник… Нужно немедленно в госпиталь. — Умоляющим взглядом медсестра пробежала по лицам командиров, словно прося их дать ей возможность поскорее выехать с раненым в госпиталь.

— А как же орудия? — спросил командир первого дивизиона майор Барашов. — С ними не пробьемся к своим.

— Сколько пушек осталось у тебя, майор? — спросил командир полка.

— Четыре.

— Неплохо, — слабым голосом проговорил подполковник, и взгляд его упал на командира второго дивизиона капитана Осинина. — У тебя, капитан?

— В. строю шесть орудий, снарядов — по комплекту на каждое, — доложил Осинин.

Среди командиров полка по возрасту Осинин был самый старший. Участник боев на Халхин-Голе и в финской кампании, он был одним из самых уважаемых и опытных боевых командиров полка. На его два ордена Красного Знамени, которые Осинин носил на манер времен гражданской войны — на фоне кумачовых шелковых бантов, — друзья и товарищи по полку посматривали с тайной завистью. А вот в академию Осинину попасть так и не посчастливилось. То не приходила в полк разнарядка, когда он мог и хотел поехать учиться, то семейные обстоятельства нарушали планы. Кто-то из молодых командиров лет пять назад в шутку прозвал Осинина Максим Максимычем. Прозвище это так и осталось за ним.

— Совсем хорошо, — после некоторого раздумья, будто что-то прикидывая в уме, проговорил подполковник. — Как дела в третьем дивизионе? Что-нибудь осталось?

— Две пушки, — подавленно ответил командир батареи старший лейтенант Егорычев. — Снарядов — по полтора боекомплекта.