Заложник - Фридрих Незнанский

— Турецкий, ты в последнее время увлекаешься цитированием каких-то классиков. Это к добру?

— Авторитет, дорогая, должен быть непокобе… коле… бимым! Вот! Поэтому и цитировать приходится именно тех, кого они отродясь не читали, да и не станут ни при какой погоде. Погоди, чтоб не искать… Это, кстати, из того же Плиния. «Люди сильные…» Это им для затравки! Да, так, значит, «люди сильные принесут как жертву искупления кого-то ничтожного и чужим наказанием ускользнут от собственного». Неплохо подмечено?

— А к ним это имеет отношение?

— Самое непосредственное. Просто сами они, как люди тоже в сущности ничтожные, мнят себя крупными. И в этом их ошибка… Думают, что если в узилище отправлен их главный конкурент, то им уже ничто в дальнейшем не грозит. Я ж говорю: вечная, постоянно повторяющаяся ошибка…

— Не хочешь ли ты этим сказать, Турецкий, что замыслил кинуть своему школьному приятелю гнусную подлянку? А сюда ездил исключительно для того, чтобы провести рекогносцировку? Это было бы очень мелко с твоей стороны.

— Я тоже так считаю.

— Но тогда и твой побег… в смысле наш… выглядит обыкновенной трусостью.

— А вот этого мне не хотелось бы думать. Я назвал бы наш поступок просто предусмотрительным, дорогая. И потом, мне показалось, что тебе уже стало надоедать навязчивое гостеприимство. Не так?

— Шурик, позволь тебе напомнить, что в последнее время, как тебе должно быть хорошо известно, я не пользуюсь ни навязчивым, как ты говоришь, ни обыкновенным гостеприимством. Я понимаю твои служебные трудности, но мне-то от этого понимания не легче. В кои-то веки выбрались, так ты и тут создаешь проблемы… Впрочем, видишь ведь, что я не возражаю… И все-таки жаль, что ты так и не сходил на те водяные горки. Вот куда нашу Нинку… Она бы наверняка визжала от удовольствия.

— Это не самый трудный вопрос.

— Оно конечно… А высказанное, причем дважды, приглашение? Тоже из области застольных шуток? Или действительно что-то серьезное и перспективное?

— Из области.

— Вот как? А мне показалось, что к тебе отнеслись всерьез и с определенным пиететом. Это ведь так называется?

— Примерно…

— Ты не хочешь разговаривать?

— С чего ты взяла, дорогая?

— Твои односложные ответы… А-а, прости, думаю, я поняла, в чем дело. Предложения оказались для тебя полной неожиданностью, и ты еще не знаешь, каким образом на них отреагируют твои друзья, Константин Дмитриевич и Вячеслав Иванович, да?

— Ты хочешь поругаться, дорогая? — сладко улыбнулся Турецкий.

— Хорошо, я буду молчать… Только учти, Шурик, мое вынужденное молчание не делает тебе чести.

— Учту, — на этот раз почти угрюмо отозвался Турецкий.

Прекрасно понимал он, что Ирина права. И это, как обычно, злило. А еще злило ничем не оправданное в принципе бегство. Конечно, вполне можно было еще покупаться в лучах некоего обожания, покрасоваться, перышки свои павлиньи распустить. Но в том-то и дело, что он не раз и не два замечал скептические взгляды Ирины, когда в его адрес произносились недвусмысленные похвалы. Может быть, она полагала, будто все подстроено нарочно? Но ведь и он сам не знал, с какой целью зазвал его в гости Игорь. Нет, не то чтобы совсем уж и не догадывался, но что предложение будет сделано в столь откровенной форме, конечно, не думал. Чтоб его так простенько и со вкусом решили купить? И создали все необходимые условия, включая Веркин эротический массаж? Он даже слегка растерялся. Если в разговоре на веранде у Залесского принял слова хозяина в качестве милой, дружеской шутки, то, когда приглашение прозвучало за общим столом, поневоле пришлось задуматься. И разумеется, Ирина опять права: мнение Меркулова и Грязнова стало бы в определенной степени решающим для него. Хоть он и меньше всего желал в этом себе признаться.

— Да-а, ты как всегда права, дорогая… — вздохнул Турецкий.

— Ты о чем? — равнодушно спросила жена.

— Заманчиво, конечно… Но я не знаю, чем придется заплатить за такую красивую жизнь. Может оказаться непосильным…

— Не усложняй, Турецкий. Самым непосильным в данной истории может оказаться разве что наше с тобой терпение. А все остальное… У тебя уже почти взрослая дочь, Шурик. И я тебе вынуждена это постоянно напоминать. Не догадываешься почему? Ой, только не надо про совесть, — заторопилась она, заметив, как блеснули глаза мужа, — про вечные твои обязанности и моральный долг тоже не надо! Это все мы слышали миллион раз! Да, ты у нас особый! Никто в этом и не сомневается, даже твои ближайшие друзья, которых, если ты видишь, становится все меньше и меньше. Я знаю, что ты сейчас возразишь! Лучше помолчи, Шурик, и выслушай свою упрямую и противную жену!

— Я слушаю, — спокойно отозвался он.

— Мы с Нинкой тебя любим. Такого. И не надо делать вид, что ты ради нас с ней постоянно совершаешь подвиг. Кстати, ты заметил, что в семье у твоего Игоря далеко не все ладно?

— Ты хочешь сказать, вообще все неладно? Так было бы вернее… Но я считаю, что это не только по вине самого Игоря.

— Да, и отношения дочки с мачехой очень далеки от идеала. Не говоря уже о присутствии в доме той совершенно распутной особы… А как она тебе, кстати?

— Ты говоришь об Ольге?

— Нет, Шурик! — захохотала Ирина. — Вот ты и попался, сукин кот! Ах, какие же вы все-таки, мужики, жуткие, ну просто потрясающие негодяи!

— Молодец, — одобрительно кивнул Турецкий. — Отлично сказала. Со вкусом! И с большим знанием дела!

— Ах, ты! — прямо-таки взвилась Ирина. — Вы только посмотрите на него! Он же все с ходу переиначит! Ну погоди! Вот приедем домой…

— Можно я тебе скажу по секрету «одын важный вещь»? — с кавказским акцентом спросил Турецкий. — Только ты не обижайся, пожалуйста.

— Ну? — насторожилась Ирина.

— Мы, наверное, очень правильно сделали, дорогая, что сбежали от них. Эти плавающие матрацы все-таки не по мне. Я простой человек.

— Люблю на лужайке, — в тон ему продолжила Ирина.

— А между прочим, почему бы и нет? — сказал Александр Борисович и пропел-проблеял известную мелодию: —«Если женщина про-о-о-сит?..»

— «Бабье лето ее торопить не спеши…» — закончила за него Ирина Генриховна.

11

Люся узнала о своей страшной беде только поздним вечером.

По какой-то давно установившейся традиции они пришли к ней втроем. Начальник летно-испытательной службы Василий Петрович Донченко, его заместитель Сергей Венедиктович Берков и сосед по дому Леня Круглов, который вместе с Алексеем, ее мужем, служил еще на Дальнем Востоке, где они близко и сошлись семьями.

Все трое были в военной форме, при фуражках и, войдя в дверь, разом сняли их и опустили головы. И тут она все поняла… И рухнула бы на пол, если бы здоровяк Леня не подхватил ее и не усадил осторожно на стул у вешалки. Так они и стояли молча в прихожей, то ли не зная, что говорить, то ли понимая всю тщету своих усилий как-то сгладить принесенное ими в дом горе. А то, что именно горе, было ясно и без всяких слов…

Жены летчиков, а особенно испытателей, конечно же, неординарные люди. Штучной, как говорится, работы. Всё они знают наперед, а чего не знают, о том несомненно догадываются.

Вот и Люся, вмиг осознавшая, что осталась совершенно одна с двумя малолетками на руках, двенадцатилетний Сашка все равно ребенок, вдруг поняла, что все без исключения домашние и житейские заботы теперь рухнули на ее плечи. Оно и прежде было так, что груз этот она предпочитала тащить на себе, поскольку за спиной Алексея оставалось самое главное: обеспечение семьи. Тоже смешное обстоятельство, ибо ее собственная педагогическая зарплата была ничуть не меньше мужниной. Это за особые испытания, бывало, выдавали ему всякие премии. А так… Но все равно была в доме голова… А теперь ее не стало. И это прозрение показалось ей настолько страшным, что прямо-таки хлынуло, вылилось отчаянной истерикой.

Молчание в трагическую минуту бывает особенно тяжким. Когда в буквальном смысле у тебя опускаются руки, не знаешь, что делать, куда прятать глаза, когда возникает ощущение, что это твоя прямая вина во всем, что свалилось на головы ни в чем не повинных людей. И ты видишь их, и сам начинаешь неожиданно понимать, почему в старые времена казнили гонцов, приносящих худую весть: отрубил такому голову и чувствуешь, что тебе вроде бы самому становится легче.

Вот и ощутимо заполняющее собой тесную прихожую трагическое молчание уже становилось просто невыносимым, когда Люся повалилась со стула на пол и закричала истошным голосом, забилась в судорогах. Оборвалась проклятая тишина и появилась необходимость что-то немедленно делать. Ну прежде всего, конечно, помочь женщине. Поднять ее, перенести в комнату, на кровать положить, полотенце, наконец, намочить, чтоб остудить голову. Воды, что ли, принести из кухни в стакане…