Столыпин - Аркадий Савеличев

Столыпин невольно покраснел. Ведь после университета он попал именно в Министерство внутренних дел. Правда, быстренько перевелся в департамент земледелия, но в связи с назначением в предводители дворянства снова был возвращен назад. В Западном крае предводителя не избирали, как в Центральной России, а именно назначали, и проводили по ведомству этого министерского пугала. Вот так-то, Александр Николаевич!

Энгельгардт таких тонкостей не знал, и после перемены закусок беседа пошла своим чередом.

– Хотите серьезнее, Петр Аркадьевич?

Изгоняя из души конфуз, Столыпин невольно кивнул.

– А что может быть серьезнее земли?

– Да, да.

– Но с землей-то надо обращаться умеючи. Чего-чего не перепробовали охотники до агрономии! В том числе и мою доломитовую муку. А толку никакого. Научных знаний нет, нет и практической смекалки, как у мужика. Не барин, а именно мужик смекнул: ого, доломитка-то вдвое увеличивает урожай! Теперь отбою нет… Так за мужика?

– За мужика! – отринув всякий конфуз, уже легко вздохнул гость. Небось, и тут мужик смекнул: землю лучше выкупить, а не толкаться локтями в пьяной общине.

– Ого, и учить не надо! Да где денежки взять?

– В столицах мысли идут об учреждении Крестьянского банка…

– Слышал, слышал. Дело хорошее. Если не заболтают чиновники…

– …да жулики!

– Ну-у, Петр Аркадьевич, это все едино! Что чиновник, что жулик. Одним миром мазаны.

(Помолчали, зажевывая крамолу.)

– При всей дороговизне земли крестьяне охотно покупают. Ссуда! Крестьянин с лихвой выручит, и очень быстро, те 27 рублей, которые он заплатил за десятину. Банк может быть совершенно спокоен за свои деньги; они будут возвращены, а за благодеяние, им оказанное, крестьянин будет вечно благодарить. Он уже не холоп, а земельный собственник. Кстати, как там у вас, в Литве?

– У нас похуже. Помещики сами норовят хозяйствовать, и что еще хуже – разнородные. Поляк, литовец, белорус и забредший в те края русич. Вроде меня, грешного…

– Бро-осьте, Петр Аркадьевич! Вы еще слишком молоды, чтобы много нагрешить.

– Да ведь все земельные несчастья на меня запишутся. Как наш брат, помещик, считает? Сам не гам – и другим не дам. Трудно от дворянских предрассудков отказаться…

– Истинно так, Петр Аркадьевич… Но знаете кто кроме Крестьянского банка в этом деле поможет?

– Уж сделайте милость, Александр Николаевич, объясните своему молодому другу по несчастью.

Энгельгардт хитровато подмигнул:

– Купец!

– Вот уж не подумал бы…

– А вы подумайте. Я имею в виду купца-лесоторговца. Крестьянам выгодно, когда он покупает помещичью землю. Редко-редко такой купчина сам ведет хозяйство. Обыкновенно он тотчас же начинает сводить лес, чем дает зимний заработок крестьянам. А потом им же сдает аренду. По пожогам хлеб, как вы знаете, прекрасно родится и без удобрений. Крестьянин за несколько лет поднимается на ноги. А дальше?.. Земля купцу уже ни к чему. Скопив некоторый капиталец, крестьянин ее и покупает. Кому больше? Помещикам не с чего подняться. Выкупные свидетельства прожиты. Деньги, полученные за проданные леса, пропиты. Имения большей частью заложены. Денег нет, доходов нет. Славно я оправдал купчину?

– Да уж куда лучше! – отдыхая душой за такой беседой, рассмеялся гость. – Вот сидят два крупных землевладельца, попивают винцо… и все надежды свои сваливают на купца да на того же несчастного крестьянина…

– Дайте мужику волю – он себя покажет!

Много еще они говорили промеж собой, но почему-то именно эти слова и запали в душу, когда Столыпин возвращался в свое Колноберже. Полный надежд и каких-то радужных предчувствий…

А там…

VII

Зарево по всему окоему Нямунаса!

Когда подъезжал на паре наемных – день приезда заранее не намечал, поэтому своих лошадей не выслали, – первая мысль была: «Усадьба!» Но стоило еще полверсты галопом проскакать, как стало ясно: не усадьба, а склад сельхозинвентаря. Это могло бы и успокоить, но спокойствия в душу не снизошло. Кроме усадьбы были хлопоты с закупкой машин и плугов… черт бы все это побрал. Столыпин выпрыгнул из дрянного наемного тарантаса и пустился наперегонки лошадей, будто мог опередить восемь ног!

– Барин, барин! – закричал возница.

Ах да, он забыл расплатиться.

Слуги уже бежали навстречу. И с тем же криком:

– Барин, барин!..

– Когда? С чего началось?

– Поджог! Явный поджог.

Его даже не удивило, что отвечает забытый было уже Микола, когда-то сослуживший медвежью услугу: правая рука ведь до сих пор плохо слушалась. Он и распоряжался всем этим пожаром.

– Паровики и большинство сеялок-веялок мы успели вытащить, ну а уж плуги…

– К черту плуги! Почему не заливаете?

– А что заливать, Петр Аркадьевич?..

В самом деле, нечего было заливать. Как будто услышав этот разговор, крыша с треском и огненным вихрем рухнула. Как всегда бывает при сильном нервном потрясении, вдруг пришло и спокойствие.

– Паровики целы? Сеялки-веялки? Тогда какого рожна – растаскивайте все обгорелое на стороны!

Тут были многие из хозяев поместий. Но лезли в огонь те, у которых ничего за душой не было. Да немного было таких, как Юзеф Обидовский. Он-то и правил дворянским племенем – племенем бессмысленных зевак. Тяжелые и самые ценные паровики жарились еще слишком близко от огня. Странно, Юзефа слушались, когда он вне себя кричал:

– Давайте своих холопов! Надо откатить подальше.

Паровики были на колесах, но ведь тяжелы. Одним дворовым людям было не поднять их на прибрежную гору, а другого пути не было. Позади огня лес сплошной. При внезапном появлении своего предводителя все словно опешили, всю надежду возложив на него.

Даже Юзеф Обидовский перестал покрикивать на остановившихся пожарников.

Один Вацлав Пшебышевский проявлял завидную хлопотливость. Возле него и люди были, его собственная дворня. Имение самое близкое, немного выше по Нямунасу. Дворни набежало с добрый десяток. Были даже некие гайдуки, одетые в кунтуши и летние конфедератки – нечто напоминавшее форму прежней польской армии. Все они сломя голову бежали по первому зову своего пана-командира. А он дельно и толково приказывал:

– Пся крев! Веревки!

Откуда-то и веревки появились. Может, с конюшни самого предводителя. Зацепили первый паровик, плечевой тягой отволокли на безопасный бугор. Второй, третий…

Пся крев! Сеялки!

Сеялки легче, в один миг вознеслись на бугор.

– Веялки, будоляки!

Тоже не тяжелы. Все в безопасности. Столыпину оставалось только сказать:

– Благодарствую, пан Вацлав.

Тот махнул красной от огня и от природы рукой:

– А, какое благодарение, пан предводитель! Яко съездилось?

– Хорошо ездилось… плохо приехалось… Как это случилось?

– Быдло, яно и мае быть быдлом. Что мое, что ваше.

Ну, тут была некоторая разница. Столыпин с горьким смешком ответил:

– Не думаю! С какой стати моим на меня обижаться?

– Холоп всегда обижается, пан предводитель. Зависть к своему хозяину!

На это нечего было возразить. Не в лучшей доле жили мужики. Зависть могла быть, но обида?..

Он прекратил ненужный сейчас спор и кивнул стоящему в стороне Юзефу Обидовскому:

– Угли уже можно не гасить, догорят и так. Вели людям подсечь лес в округе, чтобы не пошло дальше.

Юзеф нарочито стал сзывать людей самого предводителя. Пшебышевскому это не понравилось:

– Шляхтич, а голота? Какое к нему доверие?

Столыпин промолчал, а сам совершенно ясно подумал: «Если поджог, так без твоей руки, пан Вацлав, не обошлось…»

Эта мысль явилась так неожиданно, что он торопливо замял ее поспешным рукопожатием:

– Еще раз благодарствую, пан Вацлав, за добрые распоряжения.

И поспешил отойти, в оправдание своей невежливости крича уже Обидоскому:

– Пан Юзеф! Слишком-то не усердствуйте. Там уже не мой лес.

Да, границы поместий охранялись получше, чем пограничье между Россией и Литвой или там Польшей. Можно новых неприятностей нажить, если будет доказано, что пожар произошел по вине его собственной дворни.

Тут ему показалось странным, что среди суетящихся на пожарище людей нет управляющего. Всем распоряжался откуда-то взявшийся хохол Микола.

Он хотел было уже порасспросить его, но заметил Ольгу. Она куталась в шерстяную шаль и опиралась на руку служанки Алены. Скорый шаг был виноватым и покорным.

– Оля, как ты здесь оказалась? – не стесняясь служанки, он обнял жену.

– А ты как здесь оказался? – не мешала она его рукам.

Зарево увидел – и прикатил на перекладных.

– Прямо со Смоленщины?

– Не смейся, Оля. От железной дороги. Да, светло тут… полыхнуло!.. Подумала, что уже мы горим. Матя не перепугалась?

– Нет, она ведь спит на противоположной стороне дома. Кажется, и нянька не проснулась.

– Ну, и славно… Погоди. Устал я, видно, мысли путаются… Что-то я не вижу своего управителя?

– И я не вижу уже третий день.

– Ладно, Оля. Разберемся. Я провожу тебя, а потом сюда вернусь. Неладно тут…