История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

Заметив мой укоризненный взгляд, он смягчил усмешку:

– Не сердись, не сердись, я ведь не со зла… Я только очень удивился тому, что ты рассказал. Но ты не первый, кто про это говорит.

Он уже не сидел рядом, а подошел к столу, сделал шаги к зеркалу, но тотчас вернулся обратно.

– Я сам раньше подолгу смотрел на него. Поначалу как ты, ради забавы, пока однажды не почувствовал, оно ведет себя странно.

Глаза его что-то пристально высматривали, мне показалось, он пытается различить в темном пятне наши отражения.

– У тебя никогда не появлялось ощущение, что оно следит за тобой?

– Ты говоришь про зеркало? – удивленно переспросил я.

Он же, не обращая внимания, продолжал:

– Однажды я понял это. Ты думаешь – ты просто видишь своё отражение, а на самом деле оно так же смотрит на тебя. Пожалуйста, не подумай, что я сошел с ума, раз так говорю, я лишь объясняю, что чувствую.

– Почему ты не сказал мне об этом раньше?

– Когда раньше? И, к тому же, я думал – это мое заблуждение. Я вообще не хотел об этом говорить, пока не услышал твою историю. Но теперь не сомневаюсь: заблуждение думать, что мы пользуемся зеркалом, нет, оно никогда не станет служить другим.

Он посмотрел в мою сторону, словно сравнивая с увиденным в зеркале.

– Думаешь, ты его хозяин, но сам не заметишь, как оно подчинит себе, а когда поймешь, возможно, будет поздно. Жизнь без отражения кажется неинтересной, скучной, и сама рука непрерывно тянется к нему, что чуть не случилось со мной. А оно разглядит тебя до самых мелочей и станет показывать на свой лад, так что постепенно начнешь забывать, кто ты есть и каков на самом деле. Сохранится лишь это невыносимое вожделение. В этом его сила.

Я хотел спросить, но движением Ансельми остановил меня:

– Ты правильно сказал: зеркало, виденное тобой в том доме, было мертвым. Это я и имел в виду, когда говорил, что мы делаем истинные зеркала. В истинных зеркалах живет душа, только она может дать им тот блеск и отражение, которое нас захватывает, но она делает их опасными, если мы не знаем об этих свойствах.

– Почему же это опасно? – снова не удержавшись, я вмешался в его слова.

– Теперь понимаешь, почему ты ушел из дома? – шептал он, словно нас могли подслушать. – Оно настроило тебя, оно добилось, чтобы тебе захотелось уйти.

Я растерялся, даже не знал, что сказать.

– Но… Почему ты так думаешь, Ансельми?

– Потому что сейчас ты здесь, в мастерской. А должен был прожить всю жизнь в своей деревне. Даже не знаю, хорошо это или плохо, но решение ты принял не сам, оно решило за тебя.

– Моя жизнь могла так сложиться и без зеркала, – немного обидно было слышать его слова.

Отметая возражения, Ансельми резко качнул головой:

– Вряд ли. Поверь, вряд ли это случилось с тобой. Уверен, до встречи с ним ты не помышлял об уходе.

Действительно так, но всё же…

– Зачем ему было нужно заставить меня уйти? – помимо воли я сам понизил голос.

Он задумался, потом со вздохом произнес:

– Этого я не знаю, – и добавил: – Пока не знаю. У него свои желания.

Мы опять сидели на дощатом полу. Ансельми рассеянно теребил волосы, накручивая пальцами короткую прядь, я же, напряженно подавшись вперед, вслушивался в гудение огня. Желания зеркала – может ли быть такое? Что оно есть – просто кусочек меньше моей ладони, каждый волен обращаться с ним по собственному разумению. Ведь и раньше я раздумывал о своей жизни, хотя и по-другому… Голос рядом прервал мою задумчивость:

– Возможно, оно хотело вернуться к прежнему хозяину.

Я не сразу сообразил, о чем он говорит.

– Ты хочешь, чтобы я тебе его отдал?

Ответ последовал не сразу.

– Нет… Всё равно теперь ты рядом, а значит, и оно рядом. Пусть всё остается пока как есть.

Ночью в мастерской заметно холодало. Печь горела медленно, огонь утих, опустился на самое дно, изредка напоминая о себе, выбрасывал короткие снопы искр. Было видно не дальше руки, я едва различал сидящего рядом, но совсем не думал о сне, вслушиваясь в каждое слово, которое он произносил.

– Столько раз я присутствовал при варке, а до сих пор не понимаю, когда рождается его душа, и оно обретает свою силу. Как видишь, сам я мало что знаю, в эту тайну посвящены только мастера.

Мы проговорили почти всю ночь. Сказанное Ансельми стало для меня совершенной неожиданностью, но я верил ему – конечно, он знал о зеркалах много больше. Мне же оставалось строить догадки, чувствуя его смутные тревоги, граничащие со страхом. В свою очередь Ансельми находился под впечатлением от доверенного мной, про себя я думал: какое же потрясение он испытает, если узнает историю полностью, и поклялся сохранить оставшееся в тайне, ради его же спокойствия.

Последующие дни вроде убедили, что Ансельми рад моему появлению. Радость эта в самом деле казалась искренней, только, помимо желания видеть меня, были в ней и другие причины. О них я позже догадался, а поняв, испытал разочарование… С моим приходом сложилась возможность передать мне место самого младшего работника мастерской, сам-то он уже давно этим положением тяготился, считая про себя, что достоин большего, а до тех пор, пока остается младшим, ему не поручат ни один сколь-нибудь заметный участок делания. Теперь же ко мне перешли его обязанности по уборке и чистке – нелегкая работа, но я приспособился к ней без особых усилий: к тяжелому труду был давно приучен и благодарил Господа, что всё так благополучно устроилось.

Но честолюбивые планы не мешали Ансельми проявлять заботу обо мне, вернее сказать, не препятствовали покровительствовать, тем более что, сам того не замечая, я невольно способствовал тому. Обретя, наконец, друга, которого мне так не хватало, я смотрел на него восторженными глазами, а он был доволен получить расторопного ученика, это правда – я многому у него учился. Мы вполне дополняли друг друга, и наша привязанность выглядела взаимной.

Пока большинство работников не привыкли к моему ежедневному присутствию, они не то что не заговаривали со мной, но даже не удостаивали взглядом. Ансельми же стал первым, кто рассказывал о мастерской и людях в ней. Я доверял его словам, хотя со временем рождались собственные мысли и, скажу вам, они не всегда совпадали с тем, что говорил мой друг. Если бы поначалу я не воспринимал сказанное им так безоговорочно, возможно, случившееся в дальнейшем не стало бы так трагично… Хотя с горечью признаю, всё равно случилось, не знаю, можем ли мы помешать не нами задуманному.

К моему появлению в мастерской трудились больше тридцати человек, восемь из них пришли из Италии. Основные работы по производству итальянцы разделили между собой. Антонио считался старшим, при необходимости Ла Мотта мог его заменить, на деле же такое случалось редко – за постоянные придирки Ла Мотта недолюбливали. Что касается его отношений с Антонио – между ними частенько разгорались ссоры, они могли начаться из-за сущего пустяка, но, если Антонио всегда держался с достоинством и не опускался до мелочных споров, Ла Мотта старался использовать любой предлог, чтобы доставить другим неприятности. То, что Ла Мотта считал своей хорошо скрытой тайной, давно перестало быть тайным для окружающих: в мечтах он видел себя управляющим мастерской, пока же это место принадлежало французу, готов был довольствоваться любым подвернувшимся случаем, чтобы пошатнуть положение остальных работников и тем самым хоть на полшага приблизить заветную мечту.

Вероятно, поэтому в делах Антонио предпочитал другого итальянца по имени Пьетро Риго. Пьетро был самым старшим из нас, он сам точно не помнил свой возраст, а когда принимался считать, выходило, что почти шестьдесят годов. Как и Антонио, он слыл молчуном, но, в отличие от мастера, не держался отчужденно, даже ко мне проявлял дружелюбие. Из разговоров я узнал, что в Венеции у него осталась большая семья, он сильно скучал по домочадцам, но, благодаря работе в Париже, зарабатывал достаточно, чтобы родные жили в полном довольстве.

Споры вспыхивали не только между мастерами. Может, в соседних мастерских, где работали всего несколько человек, жизнь текла поспокойнее, наша же мастерская напоминала хитрые сплетения паука, что уже закончил работу, но обдумывает новый узор для паутины.

Между французами и итальянцами постоянно существовала вражда. Она принимала разные формы – от затаенной неприязни до открыто выражаемой грубости, и дело не только в том, что большинство французов просто до раздражения не любили итальянцев, и наоборот. Люди разные, родились далеко друг от друга, а теперь волею судьбы должны работать целый день вместе. Они и языка-то общего не имеют, как им друг с другом договориться? – думал я, и здесь не изменяя своей привычке больше молчать, но наблюдать при этом. И как мне было удивительно видеть, что эти люди, так преданно любившие своё дело, между собой постоянно искали повод для раздоров. Даже любовь к хрупкому предмету, рожденному в их руках, не могла помочь им примириться.